Прозрение истины местного значения, четыре любви Саньки Александровой (1)

Скачать полный текст повести (Zip, 60 Кб)

 ЧАСТЬ 1

 Любовь первая и вторая

  Все беды начались, как это часто бывает, с хорошей учёбы.

 И, конечно, во всём были виноваты родители. Как всегда, они хотели как лучше. Ну, а получилось... Впрочем, что получилось, то и получилось. Чего уж тут!

 Началось всё так. Сразу же после успешного (на все пятёрки!) окончания второго курса, родители отправили Саньку, доченьку свою, отдохнуть в Крым. Как же не вознаградить было Саньку за такую хорошую учёбу!

 Будущему научному работнику, возможно, кандидату, а, может быть и доктору околобиблиотечных наук, после окончания второго курса института культуры, была куплена родителями путёвка в пансионат «Чайка» на южном побережье Чёрного моря, недалеко от Ялты.

 Да, да, да... Мало чем отличалась Санька от других людей, хоть и была устремлена в свою книжную науку.

 «Пьяный воздух свободы» сыграл с нею – свою злую шутку. Как, бывало, играл свои злые шутки со многими, даже куда более крепкими людьми, чем она.

 Да, да, да... Воздух и впрямь был пьяным, тёплым и пряным.

 Пансионат находился на самом берегу моря, прямо у подножия красивой, невысокой горы, заросшей какими-то экзотическими растениями. И этой горой пансионат был отделён от всего остального мира. Чтобы выйти в мир, надо было подняться на гору по петляющей вверх дороге, как по связующей нити.

 Асфальт этой горной дороги был разбит и пронизан корнями деревьев. Да и сама дорого была тесна от подступающих со всех сторон растений, так что две машины расходились едва-едва. Расходились только после того, как оба водителя объясняли друг другу, что они думают об этой дороге, о своём коллеге за рулём напротив, да и обо всей этой жизни вообще.

 Местные жители ездили на работу сверху вниз, а возвращались снизу вверх. Внизу, рядом с корпусами пансионата, стояла только пара маленьких, прибитых к горе домиков – остатки бывшего здесь, когда-то, рыбачьего посёлка.

 А сам пансионат состоял из нескольких трехэтажных, весьма приличных корпусов, большой столовой, и большой танцплощадки.

 Дорожки от корпусов сбегали к морю, на побережье с мелкой сияющей галькой. Все предметы культурного пляжного отдыха были налицо – и навесы, и топчаны, и шезлонги, и даже душ с пресной водой.

 Был и волнорез с лесенкой на самом краю, для любителей понырять, и маленькая лодочная станция – небольшой гараж на четыре лодочки. Всё было.

 Надо сказать, что дома Санька вела жизнь строгую, почти, можно сказать, аскетическую. Дорога в институт из маленького подмосковного городка занимала почти полтора часа – надо было рано вставать. Потом институт – и учёба. Книги, книги, книги.

Библиотека, читальный зал, конспекты, доклады, рефераты – и снова книги, книги, книги.

 Санька не страдала от такой жизни. Такая жизнь нравилась ей. Или, может быть, она сама себя уверяла, что ей нравится такая жизнь, и никакая другая. По крайней мере, постоянная загруженность помогала ей не думать – о другой стороне своей жизни.

 Ведь в свои двадцать лет Санька Александрова – не то, что не влюблялась «по-настоящему» ещё ни разу, но даже и «не по-настоящему» ещё не влюблялась. И не целовалась ни разу, ни с кем, если не считать Витьку, одноклассника. Да и то – было это украдкой, один раз, в далёком девятом классе.

 Что-то мешало Саньке в этой стороне жизни. Может быть, обилие прочитанных книг, в которых любовь выглядела всегда идеальной, воздушной, и какой-то недосягаемой.

 Сравнивая себя с главными героинями любимых книг, Санька испытывала щемящую, проникающую глубоко, в самое нутро – тоску. Как могли любить эти героини! Какими были смелыми, какими уверенными в себе. Какими красивыми они были! Ну где, хоть в одной книге, видели вы некрасивую героиню? Сказка про «Гадкого утёнка» – мало успокаивала.

 Да, было от чего появиться и расцвести настоящей тоске!

 А тут ещё это зеркало... Ох, уж это зеркало! Даже подходить к нему – и то не хотелось.

Потому что не врало зеркало, а отражало всё время одно и то же лицо.

 Её, Санькино, лицо. Вроде бы и симпатичное, но черты – уж такие простецкие! Ни тебе чёрных глаз, ни кудрей, ни бровей вразлёт. Да ещё и очки! Постоянные очки, съезжающие на нос! То же мне, Джульетта! То же мне, Ассоль!

 Может, мешали Саньке и другие мысли. Где-то в глубине души сидела, как заноза, мысль о высоком своём предназначении, о своей дальнейшей выдающейся жизни и карьере научного работника.

 Такие мысли постоянно подогревали в ней родители, особенно мать. Сами-то родители были людьми «простыми» – по положению, но не простыми – по мечтам своим и амбициям.

 Мать была бухгалтером на заводе. Но когда она начинала рассказывать о своей работе, то, казалось, что главнее, чем она, на заводе никого нет. Иногда даже казалось, что и в министерстве никого главнее нет. Мать очень гордилась, что смогла закончить, хоть и заочно, экономический институт. И всегда прибавляла: «Мне была открыта дорога в науку! Но я – предпочла себя посвятить семье!».

 А если ссорилась с отцом, то тоже говорила всегда одинаково: «Ах, лучше бы я пошла в науку!»

 Отцу – так и не удалось закончить институт – он закончил радиотехнический техникум. Превратности судьбы привели его к должности завхоза, вернее сказать, заместителя директора по хозяйственной части – главной гостиницы в городе.

 Отец так и называл себя: «Я зам директора по хозяйственной части!». И тоже гордился, и пользовался благами своего положения. Не то, чтобы воровал – просто пользовался. Так, в меру.

 И оба родителя души не чаяли в своей Сашеньке, гордились её способностями и умом, и ждали от неё многого. По крайней мере, что станет Сашенька доктором наук, или кандидатом – в крайнем случае.

 И про замужество мать всегда говорила одно и то же – пойдёшь, Сашенька только за профессора какого-нибудь, или, опять же, в крайнем случае – за военного, но чтоб не меньше полковника.

 Такая подготовка к дальнейшей жизни велась систематически, с самого первого класса. Поэтому не удивительно, чем закончился первый Санькин роман, с Витькой.

 Роман закончился, не успев начаться. Витька, конечно, Саньке нравился. Но после первого свидания Санька поставила Витьке условие: хочешь со мной встречаться – исправь свои двойки! Таких испытаний не выдержала бы никакая любовь!

 В институте же – группа была девчоночьей, а на танцы Санька не ходила. Так, помечтает иногда о принце – и вся, как говориться, любовь.

 Вот так и поехала в Крым – неопытная, нецелованная, со своей кашей, а, вернее сказать, со своим компотом в голове.

 Э – э – эх! Пока перебродит компот, пока брага будет! Или выльют брагу, или выпьют.

Далёк путь от компота до чистого, как слеза, спирта – эх, далёк...

***

 Тут, уважаемый читатель, я вынужден сделать «лирическое отступление». Да, я решился рассказать вам эту историю... Эта история произошла давно. Тогда ещё не было рекламы по телевизору, а были Пленумы ЦК

 Я не буду касаться политики в своём рассказе. Просто герои жили в тех временах. А времена, чтобы родиться, как известно, не выбирают.

 Я говорю это к тому, что душа человеческая, в каком бы времени она не находилась, всегда одна и та же – и любит, и страдает. Просто немного сдвигаются и чуть-чуть меняются декорации, вот и всё…

 Моя история, в общем – простая, житейская. Таких историй кругом – тьма.

 Возьми, останови на улице любого прохожего – и он расскажет тебе историю, может быть, и похлеще, чем эта.

 А если взять одну и ту же историю?

 И послушать, как разные люди будут эту – одну и ту же – историю рассказывать. Или как одну и ту же историю – будут разные люди слушать.

 Насколько разными получатся эти истории! Как по-разному люди рассказывают, и как по-разному слушают! Ведь каждый из нас, в каждой истории видит что-то своё, и это своё – и считает в ней главным.

 Один – считает историю затянутой и надоедливой, другой – закончившейся слишком быстро. Один поддакивает тебе: «Да, да!». А другой говорит: «Нет! Как ты можешь! Как язык у тебя поворачивается!» А третий – просто повернётся и уйдёт. Или бросит книжку в угол, и скажет: «Какая ерунда!»

 Здравствуй, здравствуй, мой дорогой читатель. Я вижу мою книгу у тебя в руках. И я тебя немного знаю.

 Это ты. Ты совсем недавно стал верующим. Наверное, поэтому – ты так категоричен, так резок и прост.

 И, пожалуй, весь мир у тебя почти так же прост – просто двух цветов: чёрного, и белого. И, конечно, тебе кажется, что сам ты – бел. Белоснежен, да. Иначе такое деление мира – не имело бы для тебя никакого смысла .

 Прости. Только книгу – не бросай, не бросай с первой страницы. Если хочешь, лучше выскажи мне сразу, что тебя смущает. Ведь это – книга об обретении веры. Это книга – о прозрении истины одной простой девушкой. Может быть, такой же, как ты.

– Так что же тебя смущает, мой читатель?

– Почему ты сравнение такое выбираешь – со спиртом?

Это он – про компот в голове у нашей героини, у Саньки нашей.

– А, это... – отвечаю я

 Я люблю все чистое. Воздух люблю – чистый, небо – чистое, воду – чистую, родниковую. И спирт – чистый!

– Что же не нравится тебе?

– Да эти сравнения твои! Брага, спирт! Неужели – больше сравнить не с чем? Мало того, что героиня твоя мало симпатична, и родители её наполнены предрассудками, тщеславием всяким – так ты ещё и спирт сюда приплел! Скажи ещё – самогонка, чистая, как слеза! Ты же верующий! Так выбирай сравнения!

– Да... Я понимаю, что героиня... того... не очень тебе нравится Я тоже об этом и говорю – где компот, где брага, где самогонка, где спирт. Ты то сам – почему подумал о спирте, как о средстве напиться, то есть опьянеть?

– А что со спиртом чаще всего делают?

 – А ты подумай. Не только пьют. И растворяют, и аппаратуру чистят, в конце концов спиртом хирург руки обрабатывает! Может, следует начать с того, что посмотреть на своё «бревно в глазу»! Ты о чём подумал? А я – о чистом думал, о чистом! О чистом продукте, получаемом из исходного. А ты – о его неправильном употреблении.

– Странно...

– Ты прицепился к слову, а я говорил – о понятии. Но я благодарен тебе.

– За что?

 – За то, что благодаря тебе моя первоначальная мысль продвинулась дальше.

– Куда?

– А вот, смотри – и уже тогда, когда путём долгих усилий, конечный, чистый продукт получен, нет никаких гарантий, что его не используют для нечистых целей. В данном случае, просто напьются.

– Как ты повернул!

– Да нет, ничего я не поворачивал. Давай не будем ссориться. Я буду прислушиваться к тебе. Куда же мне – без тебя.

– Вот-вот!

 – Только ты – не очень... того... напирай не очень. Историю-то будем дальше рассказывать?

– Ладно. Рассказывай,

 Он так молод! И, с высоты своих прошедших лет, я заранее прощаю ему его категорические суждения.

 Где сахар, где фрукты, где компот, где брага, где спирт...

***

 Воздух был пьяным, тёплым и пряным. Первые дни пребывания в пансионате напоминали Саньке прекрасную волшебную сказку. Ласковое море, бездонное полуденное небо, теплая галька.

 Нежность рассвета, страстность заката, таинственность ночи в обрамлении огромных, сияющих звёзд – не могли не тронуть поэтических струн Санькиного сердца.

 В первые дни Санька вела себя, как голодный, которому дали миску борща. Она как бы поглощала окружающую красоту, и не могла оторваться. Она забиралась на гору – не высоко, правда – и подолгу сидела среди непонятных и незнакомых цветочков и трав, глядя на открывающееся с высоты море. Вечером же – она сидела на волнорезе, провожая солнце, и встречая огромную, красного цвета луну.

 Душа её была наполнена окружающим миром, и не желала ничего больше.

 На танцы же она пришла – только к концу первой недели. Соседки по комнате чуть не силком потащили её, порядочно обсмеяв за созерцательный образ жизни, и обозвав синим чулком.

 Чулок нарядился в своё лучшее, синее же, с голубыми оборочками платье, и сдался на милость судьбе.

 Любовь пришла сразу, с первого взгляда. Санька увидела Его, и сердце всколыхнулось – до самой своей заветной глубины.

 Он стоя возле бортика танцплощадки. На нем была рубаха цвета рассветного неба. Вернее, это была обычная полосатая рубаха, но полоски были розовато-сиреневыми, и как-то неестественно ярко отсвечивали при свете фонарей.

 Правильное, удивительно спокойное лицо Прямые волосы, спадают на лоб. И нос прямой, выступающий вперёд – какой-то скандинавский, что ли.

 Однако, довольно глупо говорить о том, какой у человека нос, или – какие волосы, когда сердце уже сказало тебе самое главное. Да, сердце сказало, сказало сразу. Это Он! Санька замерла.

 Надо бы немного отвлечься, и рассказать, какие попались Санька соседки по комнате.

Комната была на четверых. Койку у окна справа заняла сама Санька, а напротив – расположилась весьма замечательная женщина.

 Замечательна она была тем, что была хороша собой, ухожена, и чётко настроена на главное – на обязательное заведение курортного романа. Было ей лет тридцать, и звали её Наташа

 В ней всё было замечательно – и прекрасно завитые волосы, и хорошо накрашенные губы, и красивая одежда. Один небольшой изъян – у неё была непропорционально длинная талия. Первой мыслью любого человека, который смотрел на неё – было попробовать, действительно ли талия столь тонка, и столь длинна. Как ни странно, Наташа считала свою талию не недостатком, а достоинством, и всячески её подчёркивала. Наташа работала где-то в учреждении, была разведена в течение двух лет, и весьма искушена в вопросах взаимоотношения полов.

 Кровать ближе к двери, справа, занимала Галя – симпатичная, смешливая хохлушка, лет тридцати пяти, полненькая и певучая, обладающая безоблачным и ясным взглядом на мир. У Гали был муж, и двое детей, а путёвку она получила от профсоюза, за хорошую работу на кондитерской фабрике.

 Слева же располагалась – Надежда Георгиевна, по всем признакам, очень достойная женщина, лет сорока двух – сорока пяти, сохранившая стройность и привлекательность. Густые, седеющие волосы собраны были сзади в тугой, тяжёлый узел. Это прекрасно гармонировало со стройной её фигурой, и придавало значительность, и даже – какой-то аристократизм всему её облику.

 Уже прошло дет пять, как она была вдовой. Её дочь, по возрасту, была почти такой же, как Санька. Работала Надежда Георгиевна в проектной мастерской.

 Главным же, в её теперешней жизни, было всё то же. Всё, как у всех одиноких женщин. Она хотела найти Его – друга, мужа. И т.д., и т. п...

 Вот они-то и вытащили Саньку на танцы. Вытащили – навстречу первой любви.

Конечно, Санька не осмелилась пригласить Его на белый танец. А на танцы других цветов – он не пригласил её. Он её просто не заметил.

 Однако появление Саньки на площадке не осталось совершенно незамеченным. На второй же танец её пригласили. Невысокий, ростом с Саньку, худенький парнишка пригласил её на второй танец, а потом ещё раза два.

 Невысокий, чёрненький, смуглый. От того, что роста они были одинакового, глаза парнишки смотрели Саньке – прямо в глаза. Прямо, прямо – как будто пытались спросить Саньку: «Кто ты? Кто, и зачем?»

– Санька, ты глянь, как Костик сразу на тебя глаз положил! До этого он никого не приглашал! – Наташа подошла к Саньке в перерыве между танцами

– А что это за Костик?

– А это местный, из тех вон домиков. У него мать здесь на кухне работает. А он тут, на лодочной станции подрабатывает. – Наташа за неделю уже знала почти всех

– Смотри, он молодой ещё совсем. Пацан. Ему лет семнадцать, не больше.

 Танцуя с Костиком, Санька старалась не пропустить передвижений по танцплощадке Его, Его, самого главного. Как ни странно, он танцевал с разными женщинами, но не часто, пропуская некоторые танцы. И два раза – с Надеждой Георгиевной. И Санька отметила про себя, что эта пара смотрелась очень красиво.

 Закончились танцы, и началась для Саньки новая жизнь. Хотела она пройти, проследить, где Он живёт, в каком корпусе. Да только с первого раза не получилось – подошли Наташа и Галя, а с ними несколько мужчин – шумных, весёлых.

– Сашенька, пошли, пошли! На берегу посидим, винца выпьем, песни попоём! Пошли, пошли! Не отпирайся!

 Не устояла Санька – пошла. Дома Санька вина не пила – на семейных праздниках ей наливали символически, она пригубит – и всё. А тут! Точно, пьяный воздух свободы!

 Компания расположилась на берегу. Откуда-то взялись и бутылки, и стаканы, и закуска – простая, настоящая. Докторская колбаса, плавленые сырки, сало, огурчики, помидорчики. Крымский колорит тоже был выдержан – сезон абрикос и персиков – просто гора ароматных, сладких плодов. Ешь – не хочу!

 Санька выпила пол стаканчика сладкого вина, потом ещё полстаканчика. Закусывала абрикосами. Вино пилось легко, как лимонад. Санька утеряла нить общего разговора. Ей просто было хорошо и тепло.

 Компания шумела, потом начались песни. Песни вернули Саньку к действительности. Санька любила песни, любила слушать, любила петь. Голос у неё был небольшой, а слух хороший, верный. Санька стала подтягивать, вливаясь в общий песенный поток, становясь частью чего-то большого, открытого, мощного.

 «Ой, мороз, мороз – не морозь меня!» И это совсем не казалось странным на берегу тёплого моря, бархатным июльским вечером, почти ночью.

 Чувство песенной силы, мощи – не зависит от времени, от места, и даже мало зависит от количественного и качественного состава поющих. Песня как бы живёт сама, и даёт поющим минут пять пожить внутри себя, вкусить себя, почувствовать себя.

 Сколько уже поколений людских пребывало там, внутри этой немудрёной песни! «Ой, мороэ-мороз!»...

 И правда – разворачивается душа, как неоглядный белый простор заснеженной равнины. Огромной равнины, таящей в себе и мощь свободы, и мощь победы, и возможность потери, возможность безвременной погибели.

 Но нет! Нет, родная! Я победил! Я не погиб сегодня! Сегодня я вернулся, и я обнимаю тебя! Только подожди немного. Сейчас я должен поблагодарить того, кто помог мне выжить! Сейчас, сейчас... Я распрягу его, я дам ему сена. Я напою его....

 Извини, мой читатель... Я не удержался. Я так эту песню люблю....

 Только к концу посиделок заметила Санька напротив себя жгучие, карие глаза маленького Костика. Угасающее пламя костра отблескивало в них. Глаза были устремлены на неё.

 Даже когда компания разошлась, и в палату свою Санька вернулась – глаза Костика всё ещё блестели перед ней, как две маленькие искорки.

 Но это ещё был – не конец вечера. Как ни странно, позже всех пришла в палату Надежда Георгиевна. Правда, ещё никто не спал, и даже свет ещё горел. Надежда Георгиевна – сияла.

– Девочки, с каким я интересным человеком познакомилась! – сказала она. – Так прекрасно поговорили!

– А целовались? – смеясь, поинтересовалась Наташа

– Ну, что ты, Наташа! Это же приличный человек!

– А з приличным цилуватыся слаще!

– Галя, Галя, и вы туда же!

Посмеялись ещё немного, да угомонилсь.

 Знала, знала Санька, с кем гуляла Надежда Георгиевна. Почувствовала нутром. Но красное вино, теплая ночь, и спетая песня не дали ей – ни опечалиться, ни отчаяться, ни просто расстроиться.

 Как ни странно, Санька уснула почти счастливой.

***

– Ну и ну! Ну и ну!

– Это ты? Конечно, тебе не нравится?

– Мне трудно даже слушать твоё повествование! Ты так просто рассказываешь, как девчонку развращают на твоих глазах!

– Где же развращают?

– На танцульки тащат, вином поят, а потом она у тебя становится «почти счастлива»! А от чего? От всего этого, да плюс песня с сюжетом – «обниму жену, напою коня». Или наоборот: «напою жену, обниму коня»! Так, или нет?

– Получается, что так.

– И ты спокойно об этом пишешь. Как же так? А ещё в Бога веруешь! Что же не плачешь, не возмущаешься?

– Знаешь, я плачу. Плачу... Только не вслух... Я ведь примерно знаю, что героине моей предстоит пережить. Вот и рассказываю, как было. А тебя – об одном попрошу: даже если ты прав, не будь так строг! А то ты до конца повести не дотянешь. Постарайся сам, со своими категорическими суждениями, не быть похожим на фарисея!

– Я не терплю этого слова!

– Однако фарисей возмущается чужими грехами, а себя считает почти безгрешным. Не слишком ли ты возмущаешься?

– Как же не возмущаться! Всё происходящее – явно греховно, и никто не чувствует этого. Пьют, едят, поют. Любовь крутят. А не крутят, так собираются крутить.

– А ты сам, ты то – давно безгрешен? Не сомневаешься, не ошибаешься? Везде видишь грех! Даже к «Ой, мороз – морозу» прицепился. Будь снисходителен.

– Ты сам слишком снисходителен!

– Пожалуйста, уймись! Не лишай их, грешных, права на бытие. На свою жизнь. Дай героям пройти свой путь. Пусть идут – через посиделки свои, через танцульки свои, через песни свои. Пусть идут своим путём, и придут туда, где чисто и светло.

– Или – где грязно, и темно.

– Остановись, пожалуйста! Разве ты – судия им? А потом, иногда неизвестно, что для кого в жизни может быть самым светлым. Ведь мы, люди, разные все. И по-разному – всем дано от Бога. Может, для кого-то этот «Мороз» – будет самым светлым воспоминанием в жизни.

– Ладно, посмотрим... Только не называй меня фарисеем, хорошо?

– Хорошо. Но и ты не забывай, что сам – грешен. Грехи только другие.

– Попробую

***

 Санька уснула почти счастливой, а проснулась совершенно счастливой. Она уже знала, где познакомится с ним, где найдёт его. Почти первой пришла она в столовую. Увидев, к какому столику направляется он, она быстро-быстро засеменила со своим подносом туда же.

– Можно за ваш столик? – спросила она у его соседа, сама удивляясь своей решимости, и полному отсутствию колебаний и сомнений. – А то на моём столике – место прямо на сквозняке.

– Пожалуйста, пожалуйста, девушка! Украсьте нашу мужскую компанию!

– Пожалуйста, – сказал и он – Сашенька, кажется? – мы ведь знакомы заочно, мне Надежда Георгиевна рассказывала о вас.

 Сердце у Саньки дрогнуло, когда услышала она своё имя из его уст.

– Александра. Александра Александрова, – сказала она слегка охрипшим голосом. – А можно и Санька, и на «ты».

– Николай, – представился его сосед

– Алексей Иваныч. А можно – Алексей. И на «ты».

 Счастье продолжалось. Сердце Саньки пело: «Алексей! Алексей!» Завтрак пролетел, как одно мгновение.

 Уже на выходе она столкнулась с Надеждой Георгиевной, и поймала её недоумевающий, сожалеющий, и несколько ревнивый взгляд.

 На пляже Санька раскинула своё полотенце в обозримой близости от своих новых знакомых. Потом отскочил мячик, потом надо было надуть матрац..

 Потом завязался разговор.

– Где учишься? Где живёшь? А сколько тебе лет? Какая молодая!

– А вам, Алексей Иванович , сколько лет?

– Тебе, Сашенька, тебе! Мне, Сашенька, тридцать три.

– А, я знаю! Я читала – тридцать три – возраст Христа, когда его распяли на кресте. Это значит – возраст наивысших свершений человека.

 «Я младше его на двенадцать лет!» – подумала она про себя – «на двенадцать лет»! Сашенька не решилась спросить его о самом главном – женат ли он? Не спросила так же, где он работает – не смогла.

 Как хорошо было ей рядом с ним! Как прекрасно! Как заманчиво-таинственно, и в то же время – спокойно. Если бы знала она, сколько раз в своей жизни будет вспоминать она эти мгновения. Несомненно, это была любовь.

 В тот, первый день, не заметила она черных глаз, наблюдающих за ней с волнореза. А глаза были, были, и наблюдали, наблюдали.

 И ещё одни глаза наблюдали – серые, печальные глаза Надежды Георгиевны. На сколько Сашенька была младше Алексея, на столько Надежда Георгиевна была его старше. Но... любви все возрасты покорны – увы! Этот человек был единственным, на ком остановились глаза Надежды Георгиевны.

 Вчера вечером ей показалось, что что-то может произойти между ними – и, вот, вот оно, препятствие – Сашенька!

 «Да нет, не Сашенька, – грустно сказала себе Надежда Георгиевна. – Наверно, препятствие в моём возрасте... Грустно.... Однако, не будем отчаиваться.»

 Надежда Георгиевна поправила причёску, и отправилась на пляж – занимать место с другой стороны от Николая с Алексеем.

 Как быстро летит время, когда мы хотим его продлить!

Ещё неделя пролетела, как чайка над водой – развернула белые крылья, и нет её. Сашенька и на пляже, и в столовой, и вечерами была рядом с Алексеем. Она уже легко называла его на «ты», и уже давно рассказала ему всю свою немудрёную жизнь. Она даже решилась задать ему главный вопрос: женат ли он?

 Ответ был обнадёживающим. То есть он сказал, что не разведён пока, но уже год не живёт с женой, а живёт у матери, там же, в том же городе. В городе Воронеже.

 Даже название города вызывало у Сашеньки чувство счастья, и, не побоюсь сказать, благоговения, как вызывало это чувство всё, касающееся Алексея. Эдакая Воронёная нежность цвела в Санькиной душе. Не ходила она по пансионату – летала.

 Даже внешность её претерпела изменения. Сашенька сняла очки. Ведь она, к стыду своему, не читала ничего – ни единой книги за две недели! Такого никогда не было с ней за весь период времени, который она могла вспомнить.

 Да, о внешности. Ровный, золотистый загар покрыл Санькино лицо, руки, ноги. Волосы выцвели, и стали почти белыми, а глаза, без очков, засветились синевой – именно синевой, а не голубизной. Глаза приобрели странный, редкий, васильковый оттенок. С тела слетели несколько лишних килограммов.

 И стала Сашенька похожа – то ли на русалку без хвоста, то ли на какую-то наяду – вообщем, что-то сказочное произошло с ней, и сама она стала похожа на сказку.

 По крайней мере, сердце Костика она разбила, и разбила окончательно, разбила это бедное сердце – на мелкие кусочки.

 Костик появлялся, как тень, и смотрел на неё. На танцах Сашенька теперь была занята – танцевала с Алексеем. Костик же сидел на бортике, и смотрел.

 На пляже – место Костика было рядом с лодками, на маленькой лодочной станции. Поэтому Костик забирался на волнорез, чтобы видеть и Саньку, и свои лодки.

 Алексей предлагал Саньке покататься на лодке, даже несколько раз. Санька согласилась однажды. Они пришли к лодкам, и Костик дал им маленькую лодочку. Так, вдвоём, уплыли они далеко-далеко – туда, где только море и небо, и ветер...

 На берегу же – ждал их Костик – чёрный, худой – то ли от загара, толи ещё от чего.

 Один раз решился Костик с Санькой поговорить. Прыгнул прямо из моря, прямо на гальку, рядом с Санькиным полотенцем.

– Привет!

– Привет, Костик.

– Сашенька, слышь... Я хотел спросить...

– Чего?

– Тебе он очень нравится?

– А тебе зачем?

– Нет, ты ответь!

– Да, Костик, он мне нравится, очень нравится.

– Сашенька, он женат! У него сын есть, восьми лет.

– А ты откуда знаешь?

– А я в книге регистрации посмотрел, там знакомая наша сидит.

– Он женат, а с женой не живёт! Он мне сам говорил!

– Сашенька, я тут в пансионате такого навидался! Тут все мужики – или не женатые, или с жёнами не живут. Ты-то ведь – не роман крутишь, ты-то по настоящему... Я это вижу.

– Знаешь, Костик, ты прав. Я – по настоящему. Я за ним – в огнь и в воду пойду! Только семью я разбивать не хочу. Если бы он с женой жил, я бы с ним – даже не начала бы гулять. Я на чужом несчастье – никогда бы... Я ему верю, верю! Он разведётся, и я замуж за него пойду. И сына его буду любить. Я всё сделаю для него!

– Эх, ёлки палки... Сашенька, опомнись! Это всё – обман! – Костик перевернулся на гальке животом кверху.

– А если не обман?

 – Сашенька, мне уже восемнадцать. Подожди меня немного, я в мореходку поступлю, приеду к тебе... Сашенька, я тебя не обману! Подожди, не гуляй с этим...

 Сашенька повернулась к Костику лицом, потом села на полотенце, обхватив руками колени. Костик тоже сел. Сашенька протянула руку, и дотронулась до чёрных Костиковых волос. Волосы были жёсткими и колючими.

– Спасибо тебе, Костик, – сказала она. – спасибо, но его я люблю.

 Костик встал, и с разбегу прыгнул в море. И поплыл – далеко, далеко. Еле-еле была видна вдали чёрная точка, потом и её стало не видно. Санька вглядывалась, вглядывалась вдаль...

 Костик, конечно, не утонул. Плавал он, как рыба. Вечером, на танцах, снова на бортике сидел.

 На третей неделе Алексей впервые поцеловал Сашеньку, поцеловал по-настоящему, по-мужски. Почувствовала Сашенька, что она любима, почувствовала, что она желанна. Она почувствовала, что может стать женщиной, стать настоящей женщиной, отданной, преданной любимому целиком, без остатка.

 Она впервые в жизни лежала на крепкой мужской руке, подложенной ей под голову. Они лежали вместе на горе, выбрав более-менее ровное место, и смотрели на звёзды.

– Как я люблю тебя, Сашенька! – сказал Алексей. – Как хочу быть с тобой долго, долго – может, и всю жизнь.

– Скажи это ещё раз – попросила Сашенька – Ещё, ещё раз!

– Сашенька, я тебя люблю.

– Я люблю тебя, Алёша. Алёша. А-лё-ша. – Сашенька вскочила, закружилась на месте, подняв лицо прямо к звёздам. – Я люблю тебя, Алёша! – закричала она в небеса. А, может, не закричала, а зашептала.

 Когда Сашенька пришла в палату, там были только Галя и Надежда Георгиевна. Наташа же отсутствовала с героем своего очередного романа.

 На лице Сашеньки было написано так много, что Надежда Георгиевна отвернулась, чтоб не подсматривать чужих секретов.

 Надежда Георгиевна уже давно поняла, что у неё нет никаких шансов, и теперь смотрела на Сашеньку с какой– то, почти материнской нежностью. Ибо даже заинтересованный человек пасует, когда видит перед собой первую, так бурно и сильно расцветающую любовь.

 Как там говориться – влюблённого даже змея не жалит? Вот-вот, даже змея. Если только сами влюблённые не разрушат то, что создали.

– Любишь его? – спросила Надежда Георгиевна

– Люблю.

– Сашенька, ты мне скажи – ты девушка ещё? Уж извини за вопрос.

– Угу.

– Не торопись опрометчивые поступки совершать. Это я тебе как дочери говорю. Успеешь ещё, ещё и надоест. А пока – не торопись!

 Санька не знала, как ей ответить. Она любила, и была готова на всё. Она опасалась, но была готова. Может, Надежда Георгиевна просто ревнует? Ну и противная, подлая такая мыслишка! Санька прогнала её. Нет, нет.

– Спасибо, Надежда Георгиевна – промямлила Санька, и укрылась с головой – убежала, унеслась на крыльях мечты в свой сияющий, влюблённый мир.

 Четвёртая неделя пребывания была последней. Сашенька и Алексей почти не расставались. Сразу после ужина убегали на гору, ибо только там можно было побыть в одиночестве. И разговаривали, и пели, и целовались.

 И специальность Алексея Сашенька уже узнала. Закончил он в своё время пед. институт, исторический факультет. По специальности не работал, а работал в газете, чем-то вроде репортёра. Потом стал снимать фоторепортажи, а потом, потихоньку, перешёл в фотоателье, где и работает до сих пор. А попутно ещё – и репортажи делает для газеты, и с детьми занимается – фотостудию ведёт. Всё это нравилось Сашеньке, всё это казалось ей значительным и поэтичным.

 Всё в нём было для Сашеньки значительным, всё было поэтичным. Всё в нём воспринимала она, как бы это точнее сказать, как часть своей будущей жизни. Принимала всё, без остатка.

 Неотвратимо приближалось окончание срока путёвки. Сашенька ждала, ждала от Алексея решительных, и окончательных слов.

 Предпоследним вечером они снова забрались на гору, на «своё» место. У Алексея с собой был свёрток, довольно большой, и Саньке не терпелось увидеть, что там. Хотя она догадывалась, конечно.

 Алексей расстелил на траве казённое одеяло, достал бутылку вина, персиков, абрикос, и больших, неправдоподобно розовых груш. Санька сидела, и молча смотрела на него – она любовалась им, впитывала в себя каждое его неторопливое движение.

– Прошу вас, мадемуазель, на прощальный ужин.

– Почему прощальный? У нас ещё целых два дня – сказала Санька, и подумала: «И целая жизнь»

 Село солнце, и южная ночь обняла их обоих, осветила звёздами – и Сашеньку, и Алексея, и остатки трапезы прощания.

 Двое лежали на синем казённом одеяле. Руки Алексея приблизились к Саньке, и ласково двинулись – туда. Туда, в общем... Никаких сомнений не было в Саньке – только счастье принадлежать любимому. Только небо, только звёзды.

 И вдруг руки остановились. Алексей сел, и как-то резко отстранился от нее.

Потом он порывисто поднял её с одеяла, прижал к себе и прошептал:

– Не могу! Не могу, не хочу, прости! Оставайся девушкой. Сашенька, я не могу... я не в праве...

– Лёша, я ведь люблю тебя! Я ведь с тобой... я не боюсь, Леша!

– Милая моя, милая, милая! Я всё понял... Завтра, давай завтра... Вот, возьми – он полез в карман рубашки, и вынул маленькое, витое серебряное колечко. – Возьми, одень.

 Санька надела кольцо. Оно мерцало на пальце отражённым звёздным светом, как маленькая упавшая звёздочка.

 Прощальный ужин был окончен.

 До завтрака следующёго дня Санька ещё была счастлива, после завтрака Санька уже была – несчастлива. Очень, очень несчастлива.

 Сердце Саньки после завтрака – дало первую трещину.

 Предстояло ему, бедному, и дальше – разрываться и разбиваться. Потом – предстояло восстанавливаться. Долго-долго – там, дальше, в дальнейшей жизни, сердце Саньки было как бы – собранным из осколков, причём кое-как собранным, кое-как скреплённым, в вечных трещинах и буграх.

 Окружающая жизнь долго пробиралась по этим трещинам и буграм, уродливо преломляясь и отражаясь. Но это я забегаю вперёд.

– Где Леша? – спросила Санька за завтраком у Николая.

– Как где? Ты разве не знаешь? Он уехал сегодня, рано, в пять утра. Собрался, и уехал. Почти на два дня раньше.

– А... а... что сказал?

– Сказал, что телеграмму из дома получил. А честно, какая там телеграмма, когда в час ночи ещё не было ничего. Не пойму я что-то вас, ребята. Вы что, поссорились?

– Нет... а мне... ничего не передавал? Никакой записки? Адреса не оставил?

– Нет, Сашенька, нет...

– Коля, а ты адрес его знаешь?

– Нет. Адресами-то всегда обмениваются – напоследок.

– Нет?

– Нет... Да ты не грусти, Сашенька! Это же курортный роман – они всегда так кончаются, честное слово!

 Сашенька не могла пошевелиться. По щекам текли слёзы, текли сами по себе, не меняя остановившегося выражения на Санькином лице.

– Ничего, Сашенька! – продолжал Николай. – Домой приедешь, хорошего парня себе найдёшь. И забудешь, как его звали, Лешку-то... Да Бог с ним, с Лёшкой этим! Сколько у тебя ещё Лешек таких будет. Перестань, перестань!

 Сашенька и слышала его, и не слышала. Потом она кое-как добралась до своей комнаты, и рухнула на постель. Она не могла пошевелиться. Мир почернел, угас. Санька забылась тяжёлым, не приносящим бодрости сном, и проспала часов до четырёх дня. Но этот сон определённо сберёг её от первого приступа отчаянья.

 Просыпаться не хотелось. Уже проснувшись, Санька продолжала лежать, слушая утешения всех, по очереди, соседок по комнате. Утешали примерно так же, как Николай, и только Надежда Георгиевна присела к Саньке на постель, взяла её за руку, и сказала:

– Знаешь, Сашенька, в этой жизни за всё надо платить. И, как ни странно, дороже всего приходится платить за любовь.

– Как это?

– Приходится платить за ту радость, которую даёт тебе любовь. Зато – ты любила, и это дорогого стоит. Не верь, что ты забудешь. Не забудешь никогда. Боль притупится, трагедия пройдёт, а то, как ты любила – будешь помнить. Пока не умрёшь. А может, и ещё дольше.

– Ну, Надежда Георгиевна, ну, утешила! – возмутилась Наташа. – Не верь ей, не верь, Сашка! Забудешь сразу, как нового найдёшь! Все мужики – одинаковые, все мужики – кобели и сволочи, так и знай!

– Леша – не такой... – слабо сопротивлялась Санька Наташиному напору

– Такой, не такой. Все кобели! Поэтому меняй их без жалости, Сашка, бросай их, пока можешь! Пусть бегают за тобой, пусть в рестораны водят, пусть подарки дарят. Прекрати ныть! Забудь, забудь его, кобеля, забудь!

 Вечером Наташа почти насильно подняла Саньку, и снова, как вначале смены, оказалась Санька на берегу, в шумной компании Наташиных и Галиных приятелей.

 Почти не раздумывая, автоматически, взяла она из рук Наташи полный стакан. Выпила, как воду, всё вино. Есть совершенно не хотелось. Она выпила ещё один стакан, потом ещё. Она потеряла счёт стаканам, она потеряла счёт времени, она потеряла память о себе. Потом она потеряла последнее, что ещё теплилось в ней – она потеряла память о Лёше.

 Очнулась Санька на скамейке, возле танцплощадки. Очнулась уже под утро, от холода, и от пения утренних птичек. Её голова лежала на коленях у Костика. Костик не спал, и тихонько гладил её по волосам. Курточка Костика прикрывала ей ноги.

– Костик! Ты здесь... ты со мной... ты что, всю ночь здесь просидел?

– Я пришёл туда, где вы отвальную праздновали. Ты потом совсем пьяная стала, все плакала, да его звала. Падала, вон, смотри, коленку разбила. Ну, я и остался с тобой.

– Спасибо, Костик. Не смотри на меня, я, наверно, страшная сейчас. Лохматая...

– Ты же знаешь – мне всё равно – лохматая ты, или причесанная. Ты для меня – всякая хороша. Лохматая – даже роднее.

– Спасибо.

Они помолчали.

– Я был прав? – то ли спросил, то ли сказал Костик

– Коля говорит – он телеграмму получил... У него с матерью, наверно, что-то случилось.

Санька и сама верила с трудом в то, что говорила. Просто цеплялась, как за соломинку, за эту последнюю возможность, за эту телеграмму.

– Враньё, – сказал Костик – враньё.

– Костик! Ты можешь узнать... – Санька решилась попросить Костика, хотя, может быть, это было жестоко с её стороны.

– Что?

 – Достань мне адрес его! У тебя же тётка там знакомая, регистраторша. Достань, прошу тебя. Я поеду к нему, и у него всё спрошу сама. Я ему верю, слышишь, верю!

 Слова эти не получили опоры в Костике. Они заколебались, и Санька услышала их как бы со стороны. И сама вдруг не поверила им.

 «Я верю, верю, верю. Леша, я верю тебе!» – прошептала она в голубое рассветное небо, и не слышала оттуда никакого ответа.

– Я сделаю это. Ладно. – Сказал Костик – Ладно, сделаю. Для тебя.

 Костик пришёл вечером, и принёс две бумажки. На одной был Воронежский адрес Алексея, а на другой – его, Костика, адрес.

– Побудешь дома, и сама выберешь, по какому адресу письма писать. А ещё – вот.

 И Костик протянул ей маленькую коробочку.

– Хочешь – носи, а хочешь – выброси, – сказал он

 В коробочке было тоненькое серебряное колечко. Оно было гораздо тоньше того, которое подарил Алексей, и не такое красивое. Просто две полоски, перевитые одна с другой.

– Как я хотел быть с тобой, – сказал Костик, поймав её взгляд.

 Санька надела колечко, подошла к Костику, и обняла его. Потом потихоньку поцеловала его в щёку – не поцеловала даже, а просто прикоснулась губами к гладкой, наверняка ещё не знающей бритвы, щеке.

 Вечером они не пошли на последние танцы. Сидели на волнорезе до самых звёзд, и говорили на разные отвлечённые темы. Стихи читали. Санька много знала стихов. Как ни странно, и Костик знал немало. Так они и переговаривались стихами, как будто задавая друг другу вопросы, и тут же отвечая на них.

 Утром Костик пришёл к автобусу, и долго махал рукой на прощанье Саньке. Потом он просто долго стоял, и смотрел вслед автобусу, на пустую дорогу, поросшую корнями растений.

 Растения были до боли знакомых ему, ведь он вырос на этом берегу, рядом с этой дорогой, ведущей вверх.

 Санька же, откинувшись не мягкую спинку сидения, твердила наизусть адрес: город Воронеж, улица Школьная, дом.......

 Дорога укачала её, и она уснула, убаюканная надеждой на скорую встречу с любимым.

***

– Что же ты молчишь? Такой большой отрывок повести, а ты не говоришь ничего.

 – Я недоумеваю...

– От чего?

– От их слепоты....от их неумения отличить истинное от ложного...от их бросания из одной крайности в другую....Я просто теряюсь, честное слово.... столько у них желаний, которым не суждено сбыться. Сколько страданий впереди...

– Может, тебе их жаль?

– Не напирай на меня! Всё у них неправильно, всё не ровно. Всё в этом мире наполнено грехом, даже то, что мы называем «любовью»

– Наша любовь – главное, что есть у нас.

– Поэтому я недоумеваю. Мне казалось, что я сейчас заплачу... Вот ерунда... Дай мне просто побыть одному. Ты же сказал, что влюблённого даже змея не кусает. Как уж они любят – это их дело. Даже если я думаю, что это – не любовь, они-то – думают, что любят. А я – не змея. Оставь меня. Я хочу побыть в одиночестве.

– Ты начинаешь вспоминать, как сам был влюблён? Это было ещё до того, как ты стал таким праведным? И ты сам не мог отличить истинное от ложного, главное – от второстепенного. Разве не это ты вспомнил, и разве не от этого ты плачешь?

– Зачем мне возвращаться туда, где меня давно уже нет? Зачем ты возвращаешься туда сам, и меня тащишь за собой? Я покинул те края, покинул! И вот, опять.

– Раз мы возвращаемся, значит, мы что-то забыли там? Или – ещё не всё поняли? Может, и ты, со всей правильностью своей, понял ещё не всё? Ты можешь это допустить?

– Должен признать, что могу.

– Тогда – ты должен вернуться. И должен приготовиться – тебе там может быть нелегко, а может быть и обидно, и неприятно. Может понадобиться всё твоё мужество.

– Для чего же мужество?

– А мужество – «увидеть свои прегрешения».

– Причём тут «мои» прегрешения?

– А потому, что ты – человек. И ничто человеческое ни чуждо тебе, как и героине моей. Нашей героине. Понял? Ты возвращаешься в своё прошлое – для того, чтобы покаяться. Для того, чтобы вспомнить – и покаяться. И, может быть, вспомнив себя, ты не будешь так строг и к ним. Их покаяние – впереди. И ты не знаешь, как они будут каяться. И в чём.

– Понял, понял. А как бы хотелось – о чистом, о светлом... а приходится – приходится возвращаться назад.... Я же – не хотел!

– Извини. Человек предполагает, а Бог – располагает. Извини.

***

 Санька не стала ни о чём рассказывать родителям. Конечно, мать почувствовала неладное, но Санька была тверда. Любовь её не уменьшалась, надежда – не угасала.

 У неё осталось после пансионата немного денег, и где-то числа двадцатого августа Санька придумала поход с однокурсниками. На три, а может, на пять дней – сказала она матери. Мать ей ещё немного денег дала. Всё Санька посчитала – туда хватит, чтоб на поезде доехать, а обратно – как получится. Хватало даже на самолёт.

 Собрала Санька рюкзак, чтобы потом спрятать его на вокзале, в камере хранения. Расписание узнала заранее.

 Поехала на вокзал, спрятала рюкзак, и пошла брать билет на Воронеж, на вечерний поезд, который должен был прибыть к месту назначения к полудню следующего дня

 Билет попался в плацкартный вагон, на верхнюю полку.

 Только вошла Санька в вагон, только присела – как раздался шум, громкие голоса, и в её купе ввалилась шумная цыганская компания.

«Вот это да!» – подумала Санька.

 Компания состояла из двух женщин – постарше, и помоложе, разодетых в платки и цветные юбки, и двух мужчин – пожилого, и молодого, возрастом, на вид, чуть помладше Саньки. И в добавок ко взрослым – куча детей, примерно от пяти, и до двенадцати лет.

 Санька вжалась в полку, и инстинктивно потянулась к сумке, чтобы взять её в руки. Хоть и немного было у неё денег, да потерять их было нельзя – кто знает, что ждало её в Воронеже.

 Пожилая цыганка проследила глазами за её рукой, и усмехнулась:

– Не бойся, девушка, не прячь – никто тебя не тронет.

 Санька улыбнулась ей в ответ, и успокоилась. Цыганки заняли нижние места, положив с собой по одному ребёнку. Парень забрался наверх, напротив Саньки, а верхнюю боковую занял мужик. На нижней боковой расположились валетом двое цыганят постарше. Цыганят оказалось всего четверо – просто суеты от них было, как от десятерых.

 Никак не могли угомониться. Наконец мужик цыкнул на них, они притихли и заснули мгновенно.

 Цыганки тихонько переговаривались, и звуки чужого языка гармонично вплелись в стук колёс, не мешая Саньке думать.

 Хотя едва ли её состояние можно было назвать «думаньем». Просто Санька слушала, как колёса повторяют одно единственное слово, иногда чётко, ритмично, а иногда чуть-чуть сбиваясь: «Алексей, Алексей, А-лек-сей.....Лёша, Лё-ша».

 Уснула Санька, и проснулась – ночи не заметила.

 Проснулась от того, что пожилая цыганка теребила её за руку.

– Вставай, девушка, чай проспишь.

 Санька сползла с полки, и отправилась умываться, а когда вернулась, на столе уже были разложены пироги, яйца, колбаса, сыр, курица. И тут Санька вспомнила, что все запасы еды, заботливо приготовленные мамой для похода, она своими руками запихала в камеру хранения, вместе с рюкзаком. И вдруг ей так захотелось есть!

– Садись, садись с нами! – позвали и молодая, и пожилая. А парень подвинулся, освобождая место рядом с собой. – Как звать тебя?

– Александра. Александра Александрова. Санька, короче.

– Хорошее имя!

 До чего же вкусны были цыганские пироги! Не испытывала Санька ни неловкости, ни стеснения. Взяла один, потом другой.

– Ешь, милая, ешь, – сказала пожилая. – А куда едешь одна, расскажи.

– Да не знаю, как и сказать, – ответила Санька, дожёвывая последний кусок пирога.

– А ты не бойся, скажи, как есть. Не зря же ты с нами вместе в дороге оказалась.

– Как не зря? Не знаю. Я просто в кассе билет брала.

– Не зря, не зря. На Земле ничего нет – просто так. Куда едешь, девушка?

– Ну, раз не зря, тогда скажу. Я к любимому еду, – и Санька рассказала свою историю, не скрывая почти ничего. С лёгкостью выложила всё незнакомой пожилой цыганке – то, что даже матери сказать не могла.

 Слушали обе – и молодая, и пожилая. Пожилой мужик спал на своей полке, отвернувшись, а молодой – то выходил курить, то сидел с краю, и было не понятно – слушает он, или нет.

– Как звать-то его? – спросила пожилая

– Алексеем.

– Алексеем, говоришь. Лучше бы ты за нашего Лёшку пошла. Слышь, Лёшка, а взял бы её?

 Молодого цыгана звали Лёшкой. Он и раньше постреливал на Саньку глазами, а тут глянул в упор. От прямого взгляда мурашки побежали у Саньки по спине.

– А чего? Взял бы! Да только у неё ещё дурь из головы не вышла.

– Сам-то поумнел давно! – ответила за Саньку молодая. – Ты его не слушай, у него невеста есть. Приедем – поженим их. Однако – не гоже девушке ездить так, как ты. Мы – так не ездим.

– А я думала – цыганки вольные, могут за любимым... ехать там... бежать. Я читала про цыган – «Кармен» Проспера Мериме, Пушкина читала – «Цыганы», и Горького. Там Лойко Зобар и она – забыла, как её звали – умерли оба.... Знаете?

 Цыганки о чём-то поговорили на своём языке, потом пожилая толкнула молодую в бок, и они засмеялись.

 Саньке же – ничего не ответили. Как-то грустно пожилая сказала:

– Давай, грамотейка, мне руки твои – посмотрю я, где там твоя любовь.

– А вы умеете?

– Умею, не умею! Давай!

 Пожилая взяла Санькины ладони, крутила их, крутила, потом зачем-то перевернула ладони ногтями вверх. Потом посмотрела на Саньку долгим взглядом, и показала её ладони молодой. Молодая покачала головой.

– Ты Богу крещеная? – спросила Саньку пожилая

– Вроде да. Бабушка крестила, отцова мать, когда я ещё совсем маленькой была. В деревне у себя крестила, вроде. В городе-то нельзя было.

– Молись, девушка, Богу, вот что я тебе скажу. Крепко молись. Если крещёная, молись, и если не крещёная, тоже молись.

– А что? Что там? Буду я с ним? С любимым я буду?

– Будет у тебя любовь, будет у тебя семья – всё будет, только не сейчас. Если не... Молись, сейчас молись. Опасность над тобой – и скорая, и потом – длинная. Если выстоишь, если отмолишь – всё будет. А не отмолишь – не знаю я, не знаю...

– А с Лешей? Я с Лешей буду?

– Всё! Молчи! Ничего больше не скажу, и так сказала много! Всё! Собираться пора! – и она стала прикрикивать на детей по-цыгански, стала будить мужика и собирать вещи.

 Цыгане вышли, не доезжая до Воронежа. На прощанье пожилая неожиданно обняла Саньку, и снова прошептала ей:

– Молись!

 Санька долго махала вслед всей компании, потом собрала постель, и стала смотреть в окно на бегущие поля, деревья, и маленькие домики.

 Колёса выстукивали ей: «Молись, молись, мо-лись, мо-лись»

Приближался Воронежский вокзал.

***

– Ты без цыганок не мог обойтись?

– Привет. Не мог, пожалуй.

– Ведь твоя Санька могла встретиться в поезде со священником, или просто с верующим человеком. И можно было обойтись без всяких гаданий, ведь и так понятно, что из этой поездки, кроме плохого, ничего не выйдет! А то – и гадания ты навесил на неё! Грех за грехом! К гаданиям обращаться – грех!

– Знаешь, я вот думаю, что трудно было встретить священника, в те-то годы вообще трудно, а ещё в поезде «Москва – Воронеж» – почти нереально. И верующего человека – трудно было встретить вообще, по определению. Это сейчас вероятность такой встречи увеличилась, а тогда....

– Ты писатель, ты мог бы создать свою вероятность!

– Может, и мог бы. Но я решил не отступать от правды, понимаешь? И потом, я не уверен, услышала бы священника эта девочка, едущая навстречу судьбе.

– А это – как бы он говорил с ней!

– Да. А ты не думаешь, что она просто не готова пока? Не готова, ослеплена любовью своей. Бог не даёт ей пока священника, а цыганок посылает. Пока! Как бы ей говорит: «Услышь, девочка, услышь хоть цыганок!»

– Можно же было не гадать! Мог бы и пропустить, не писать об этом. Ты что, сам в эту хиромантию веришь?

– Я в Бога верю. А всё остальное – прилагательно, понимаешь? Как в «Недоросле» – дверь «прилагательна» была!

– Котора дверь-то?

– Вспомнил, молодец! А насчёт хиромантии – я тебе вот что скажу. У тех, кто болен болезнью Дауна, линия сердца всегда сливается с линией головы, и мизинец вырастает коротким, только до первой фаланги безымянного пальца. Хромосомная аномалия отражается на линиях ладони, понял? Ты же сам удивлялся этому, а теперь забыл? А я – помню, видишь.

– Ну, и что?

– А то. А то, что есть на нас отражения всего, что мы из себя представляем, и глупо было бы это отрицать. Просто Бог – сильнее всех отражений. Если у меня есть Бог, мне не нужны эти отражения. Господь со мной – чего устрашуся?

– Это так.

– А у неё нет пока Бога в сердце, нет упования. И Бог посылает ей цыганок, только цыганок – не простых, а умных цыганок. Пожилая-то поняла, что ничего не спасёт девчонку эту – только Бог. Вот и сказала ей – молись.

– И, всё-таки... Что ж ты героиню такую выбрал? Дремучую такую? Такую бездуховную? Мог бы не писать о ней вообще.

– Или я её выбрал, или она меня... Или Бог мне выбрал её. Может, в следующий раз позволит мне Бог – взять другую героиню. Может, я начну писать повесть о монахине, или о сестре милосердия. Или о мученице святой.

– Это будет прекрасно!

– А пока я буду писать о своей Саньке. Ты же читал, как повесть называется?

– Да.

– Повесть ведь и называется так: «Прозрение истины местного значения». Это как в сводке с фронта: «На таком-то направлении – бои местного значения». Если писать о монахине – это как прорыв окружения. Если о святой – то это как Курская битва, или как Сталинград.

– Я начинаю понимать...

– Да, правильно. Я пишу – о боях местного значения. Но это не значит, что в них нельзя погибнуть... Это не значит, что в них можно быть трусом. В них – так же можно быть предателем, или быть героем, понимаешь?

– А ты точно знаешь, что с ней дальше будет? С героиней твоей? То есть... гм.... нашей?

– Милый ты мой, брат мой новоначальный! Я знаю, что с ней будет, как я это знаю. Но Бог надо мной – может всё перемениться. Пока же я продолжу, с твоего позволения.

***

 Город Воронеж встретил Саньку хорошей, тёплой погодой. Было уже далеко за полдень, когда Санька нашла ту самую Школьную улицу, где жил Леша.

 Потихоньку, пешком, шла она к его дому. Типовая пятиэтажка в центре заросшего деревьями двора.

 Санька села на лавочку и огляделась. Дети играли в песочнице, две бабушки сидели на лавочке, у соседнего подъезда. Страшно было Саньке подняться по лестнице, и она решила пойти на разведку.

 Санька поднялась со своей лавочки, постояла. Потом, как бы прогуливаясь, подошла к лавочке у подъезда, и села рядом с бабушками. Она сидела с ними минут двадцать, не зная, как подступиться, и как задать свой вопрос. Бабушки сами ей помогли:

– А ты чья же будешь, дочка?

– Я не с вашего двора.

– Да мы уж видим-то.

– Я знакомого жду. Мы собрались фотографироваться, к Алексею Ивановичу вашему. Да что-то нет знакомого.

– А что, Лёшка уже и по выходным подрабатывает? Всё мало ему!

 «Ух ты!» – стукнуло в голову Саньке – «Воскресенье!»

– Это не ему мало! Это Ирке его ненасытной мало! Она его гоняет – не остановится!

– Чего не остановится – вон, на юга его отпустила.

– Так теперь три шкуры спустит!

– Ирка – это жена, что ли? – спросила Санька, постаравшись придать своему голосу как можно больше равнодушия. Но, видно, что-то дрогнуло в голосе, так как бабки разом повернулись, и посмотрели на неё. Трудно бабок провести.

– Жена, жена законная! – сказала одна из бабок – А ты что выспрашиваешь?

– Очень надо! – ответила Санька. – По-моему, вы сами сказали.

 Санька посидела на лавочке ещё чуть-чуть. Потом встала, и, притворно поругавшись на знакомого, который не пришёл, пошла прочь от лавочки – быстрее, быстрее.

 «Значит, жена. Жена, Ирка. И никакой мамы, никакой телеграммы».

 Комок подступил к Санькиному горлу, да так и застрял в нём. Слёзы подошли к глазам, глаза сжались до боли, и первая слезинка побежала по щеке.

 Санька заметалась по прилегающему к дому садику, ища места, где можно было бы присесть. Сесть, упасть куда-нибудь... Свободных лавочек не было.

 Воскресенье – в садике было полно народу. И пожилых людей, и нарядных парочек, и детей, и одиноких старушек.

 Тишина и покой садика, озарённого последними предзакатными лучами солнца, детские голоса существовали как бы в другой реальности, и Санька видела и слышала всё, но словно издалека.

 Основная же часть её существа вопила, стенала, и билась изнутри, не имея выхода. В конце концов она упала прямо на траву, прислонилась спиной к дереву, и застыла.

«Жена. Жена Ирка. Всё... всё».

 Немного придя в себя, Санька подумала: «Надо найти место такое, чтоб увидеть его, если он из дома будет выходить. А если он не выйдет? Ведь воскресенье!»

 Санька оглядела садик. «Тогда на вокзал поеду, посижу часов до шести утра, и снова приеду. На работу же он пойдёт…»

 Приняв такое решение, Санька переместилась к лавочке, с которой был виден его подъезд. Она присела на краешек, рядом с молодой, вовсю обнимающейся, парочкой. Впрочем, стало уже темнеть, и парочка вскоре удалилась.

 Алексей вышел часов в восемь вечера, держа в руках пакет. Санька сразу увидела его, сразу узнала. Как во сне, поднялась с лавочки, и двинулась к нему наперерез.

 Сердце Саньки колотилось бешено, дыхание останавливалось. Санька подошла к нему сбоку, и попыталась окликнуть, но только и смогла прошептать, совершенно потеряв голос:

– Леша! Леша!

 Он обернулся, поискал глазами зовущего. Вздрогнул:

– Ты? Как? Откуда?

– Я, Леша.

– Ты...

– Это я... Ты так быстро уехал... Ты не простился... телеграмма... адрес...

 Алексей обернулся в сторону дома, как бы проверяя, что его не видно из окна, или от подъезда. Потом схватил Саньку за руку, и дёрнул её в сторону, за ограду садика.

– Как ты могла? Как решилась?

– Я люблю тебя. Ты ведь знаешь, что я готова на всё. Я поэтому... поэтому и решилась.

– Ты пойми...– начал мямлить он, перекидывая пакет из руки в руку – я не всё тебе сказал... там, на море... вернее, я не всю правду сказал... струсил, короче...

– Я знаю, – сказала Санька. – Жена Ира.

– Откуда знаешь?

– От бабушек во дворе. И жил ты с ней всё время, и к матери не уходил.

– Уходил. На три дня.

 – Прилично.

– Ты пойми – у нас сын. Вот, сын приболел немного. Видишь это… я в аптеку вышел.

– Да я поняла. Я всё уже поняла, Леша. Может, я даже там, на море, поняла, когда ты уехал. Я только верить не хотела этому.

– Прости...

 – Курортный роман, да? Я ведь не стала бы гулять с женатым. Может быть, я не полюбила бы так, если бы знала, что ты женат. Разбивать семью – это ведь не для меня. Табу!

 – Но я был... я ведь не обидел тебя там, на горе... Ты понимаешь?

– Лучше бы ты обидел меня на горе, а не здесь – сказала Санька.

Они помолчали.

– Я теперь буду бояться из дома выходить – сказал он

– Почему?

– Мне будет казаться, что ты стоишь здесь, в садике, возле ограды. Я теперь на этом месте всю жизнь вздрагивать буду.

– Ты можешь не вздрагивать. Ты можешь спокойно ходить и в садике, и во дворе, и в подъезде. Я – не приеду больше. Я не приеду больше никогда.

Они опять помолчали.

– Мне пора, Сашенька. Прости меня ещё раз – сказал он – Я ведь пошёл в аптеку, и в магазин.

– Жена будет ругаться?

Он молча достал сигареты, и закурил.

– Ты ведь не куришь!

– Это я там, с тобой, не курил. А тут я – как паровоз дымлю.

– Можно мне с тобой в аптеку? – попросила Санька – Возьми меня под руку, а?

 Так, под руку, они перешли улицу, и пролегающие на ней трамвайные пути. Потом вошли в аптеку.

 Он встал в очередь, а Санька села на подоконник, и смотрела на него. Смотрела, как он стоял, как доставал маленький, женский кошелёк, как платил, как прятал лекарства.

 На нем была та же рубаха, в которой Санька впервые увидела его – в розоватые и сиреневатые полоски. Бывает ли в мире что либо прекраснее?

 Так же Санька наблюдала за ним и в магазине.

 Она любовалась им. Она как бы проживала с ним жизнь. Вот они прошлись под руку, вот он пошёл в аптеку, вот он пошёл в магазин... вот он... вот он...

 «Вот он тут рядом, а я вижу его в последний раз... вот он тут рядом, а я не увижу его больше никогда...»

 Не было в ней обиды, не было злости. Была любовь, и было медленное, едва переносимое, разрывание собственного сердца. Леша, Леша-а-а– ...

– Обнимите меня на прощанье, Алексей Иваныч, – сказала Санька, когда они вышли из магазина. – Назад я с вами – не пойду.

 Он обнял Саньку, прижал к себе крепко, крепко.

– Прости. Если бы я был сильнее... Если бы я мог... Подожди, а где ты будешь ночевать?

– Не волнуйтесь. Алексей Иваныч! Скажите... Вы... Вы любили меня?

– Да, Сашенька, да, – он снова прижал её к себе. – Ты, наверно, последняя любовь моя. А я... Прости...

– Спасибо. Я тоже люблю... любила вас...

– Прости...

– Ничего. Прощайте. Всё, прощайте. Всё!

– Прости...

– Всё, всё. Скорей уходите, скорей.

 Он повернулся, и побежал через дорогу, через трамвайные пути, побежал почти бегом. Какое-то время его рубашка светлела среди деревьев, потом её сияние заслонил проезжающий трамвай, а когда трамвай проехал, в садике уже не видно было никого.

 Тёмным, совершенно непрозрачным облаком, к сердцу Саньки подплывала тоска – зловещая, зияющая пустота.

***

– Боже, как... как это...

– Ты можешь быть доволен. Видишь, всё осталось на своих местах. Семья – не разрушена, муж – аж бегом назад бежит. Даже девушка – осталась девушкой. В житейском смысле слова, так сказать. Только почему же противно так, а?

– Да, противно. Это точно. Обман – всегда противен. Ложь – мать всех грехов на земле.

Этот Леша – пожнёт ещё плоды своего обмана.

– Он – пожнёт, а она – уже пожинает. Стоит там, возле аптеки...

– За грехи свои – стоит. За ...

– Давай не будем гадать, за что. Если мы и можем предположить, «за что», то это будет только маленькая, маленькая часть. Всё – знает только Бог.

– Ты права.

– Давай-ка мы лучше проводим Лешу. Проводим его до подъезда. Вот видишь, он поднимается по лестнице на четвёртый этаж, в свою маленькую двухкомнатную квартирку. Сейчас его встретит жена, у которой властный, не терпящий возражений характер. Жена, которую он давно уже не любит, а попросту побаивается. Поэтому и работу дополнительную берёт, и кружки всякие ведёт. Чтоб дома поменьше быть. Ну, и денег заработать, конечно. Ирка его – от денег добреет. Проводим его, он возвращается назад, к своей....

 – Он возвращается назад, к своей лжи.

– К жизни, к жизни своей – он возвращается!

– Вся наша мирская жизнь – есть ложь! Так или иначе выраженная ложь!

– Ты – опять судишь, опять перегибаешь!

– Не перегибаю! Мы все привыкли к своей лжи, как этот Леша, Он так привык, что уже и не замечает почти, не хочет замечать. Не может! На секунду осветилась ложь и вот, всё снова возвращается на круги своя.

– Да, осветилась. Светом этого курортного романа.... или, вернее, светом этой любви – коротким, ярким, как фотовспышка...

– Хорошее сравнение.

– Спасибо. Ты был бы полностью прав, если бы мы – сознательно лгали. А мы – просто больны этой ложью, мы больны, понимаешь. Больной человек не видит микробов, не понимает процессов, идущих в нём. Он просто страдает, и нам его жаль. И мы – ведём его к врачу. И мы не презираем его за то, что он болен, не гоним, не бьём. А ты, кажется, уже запрезирал?

– Должен признаться, что да.

– Страдающим болезнями мира сего – к небесному врачу надо идти. Да только страдающий – болезни своей не видит. Сжился с ней, привык. И если ты, зрячий такой, видишь болезнь эту – так сострадай, а не презирай!

– Постой, постой. Странная мысль пришла мне в голову.

– Какая?

– Я вдруг подумал – вот, пошёл бы он навстречу своей вспыхнувшей, как фотовспышка, любви, и...

– И...

– А когда бы вспышка закончилась, началась бы новая ложь. А? И неизвестно ещё, как бы эта Санька повела себя дальше. Как бы она командовала «своим» Лешей, а? Не знаешь? Ведь Леша-то – характеру слабоватого. Возгордилась, наверняка бы Санька наша возгордилась!

– Ты прав. Всякая медаль имеет две стороны. Мы часто оцениваем ситуацию так поверхностно. Мы впадаем в гнев, или в тоску. Мы даже и возможности не допускаем – попробовать перевернуть свою медаль, мы – и не пытаемся разглядеть другую сторону.

– Как мы слепы!

– Тут уж я с тобой согласен, согласен – полностью. Мы слепы и глухи. А Бог смотрит на нас с высоты, и думает – сколько же надо тебя, милый, стегать, сколько же надо тебя бить, сколько же надо тебя учить, чтобы ты взглянул на другую сторону своей медали. Чтобы ты разглядел – за трагизмом своей нынешней ситуации – иную ситуацию, иной, более жестокий трагизм, от которого тебя спасает Бог.

– И тогда нынешняя ситуация – не будет так страшна и трагична.

– Да. Только Лёша – не знает об этом. И Санька наша не знает. В её медали – одна сторона. Нам с тобой надо бы – просто помолиться за неё – ей трудно сейчас будет. Да и за Лешу надо помолиться...

– Ладно. Я понимаю, о чём ты говоришь. Помилуй, Господи, раба Божьего Алексея, и рабу Божию Александру, и прости им все их прегрешения, вольные и невольные. Помилуй, Боже, и нас грешных. Аминь.

– Аминь.

Читать окончание повести