Прозрение истины местного значения, четыре любви Саньки Александровой (2)

Читать начало

***

 Тёмным, совершенно непрозрачным облаком, к сердцу Саньки подплывала тоска – зловещая, зияющая пустота. Она стояла возле магазина, опираясь на железный поручень, отделяющий витрину от тротуара.

 Звенели на повороте трамваи. Окошки их светились уютным светом. За окошками сидели люди. Люди ехали домой. Как и утром, Санька воспринимала окружающую жизнь только краешком сознания. Сердце же её – всё больше погружалось в пустоту.

«Я не хочу больше жить. Я – не хочу жить, не хочу» – думала Санька. « У меня была какая-то жизнь – но я не знала, что это – не жизнь».

 Санька повернулась лицом к витрине. В глазах всё расплывалось.

«Потом у меня появилась любовь, и только это – и была моя жизнь. Лёша, Леша! Ты – ты был моей жизнью, Леша! Теперь – у меня нет любви. Значит, у меня нет жизни»

«У меня нет его – он ушёл. Он ушёл, и он унёс мою жизнь»

«Он – унёс мою жизнь» – повторила она про себя ещё раз.

 Она снова повернулась лицом к дороге. Звенел трамвай.

«Трамвай! Что может быть прощё – трамвай! Я сейчас лягу под трамвай! Правильно! Я лягу под трамвай, и через мгновение не будет меня, не будет этого всего... Зачем мне моя жизнь... зачем мне жизнь без любви.... зачем мне жизнь – без него...»

 Решение было принято. Сомнений не было – наоборот, стало как бы легче – от того, что решение было принято.

 « Всё закончится, когда меня не будет. Не будет меня – не будет этой муки! Лучше умереть, чем жить без него»

 Глупая, детская мысль промелькнула в голове – как её найдут под Воронежским трамваем.

«Пожалуй, не опознают. У меня же паспорта нет. Надо маме записку написать, а то будет искать меня, и ведь не найдёт...»

 Санька достала блокнотик, и вырвала из него листок. Она написала свою фамилию, и адрес. Потом приписала – «Мама, прости». Потом подумала, и приписала: «Папа, прости». Положила записку в карман, и пошла к путям.

 Приближался Воронежский трамвай. Санька встала на пути. Ни тени сомнения не было в её сердце

 Видно, она встала на пути – рановато. Глаза её почти ничего не видели. Она услышала страшный скрип, потом громкие, срывающиеся на фальцет крики водителя:

– Дура! Идиотка! Жить надоело! – и дальше – матом, матом. Высунулись пассажиры, остановились прохожие. Саньку стащили с путей, и снова посадили на тот же железный поручень. Кто-то сунул ей валидол, прямо в рот.

– Ничего... – промямлила она, – у меня просто закружилась голова.

Трамвай уехал, зеваки разошлись. Наконец, её оставили в покое и самые сочувствующие.

 Сколько сидела Санька на поручне – неизвестно. Надо было придти в себя, чтобы повторить попытку.

«Я ошиблась» – подумала Санька – «Надо не вставать на путь, а сразу бросаться под колёса. Сейчас, сейчас. Сейчас, отдышусь чуть-чуть, и лягу»

 Вдруг ей вспомнилась цыганка из поезда, и её настойчивые слова: «Молись!»

«Молись... молись... я не умею... я не молилась никогда...».

 Волна всех чувств, какие только можно представить, подхватила её, отодвинув действительность на недосягаемое расстояние. Санька закрыла глаза, и прошептала:

– Бог! Ты слышишь, Бог?

«Ты существуешь, Бог? Ты слышишь, Бог? Я не могу жить без него! Я не могу, не хочу без него жить... я потеряла его – я потеряла свою жизнь... я ничего не хочу... мне незачем жить... Бог! Почему он ушёл? Почему Ты не остановил его? Бог, Бог! Если Ты существуешь – помоги мне, Бог...»

– Помоги мне, Бог...– прошептала Санька в изнеможении.

 Это был крик души. Это была тяжкая, горделивая, вся как бы обожжённая – но это была молитва, и она была услышана.

 Нет, Алексей не прибежал назад.

 Произошло вот что: почти незаметно, легко, что-то чёрное отошло от Санькиной души, и ей стало чуть-чуть легче.

 Она почти не понимала, что делает. На сердце стало спокойнее. Санька сняла с пальца кольцо, подаренное Алексеем, и пошла к трамвайным путям.

 Санька положила на рельсу кольцо, и отошла в сторону. Трамвай прозвенел. Санька снова подошла к путям, и сняла с рельсы бесформенную, блестящую, металлическую пластинку. Пластинка имела жалкий вид.

«Вот она, любовь моя... вот она жизнь моя... вот и всё».

 Самоубийство произошло. Произошло оно в таком вот, в символическом виде. Санька осталась жива. Она ещё раз посмотрела на серебряную пластинку, и без сожаления бросила её на пути.

 На звенящем Воронежском трамвае Санька доехала до вокзала. Поезд уходил только на следующий день, с утра. Санька взяла билет, и пристроилась на ночлег в холодном, вонючем зале ожидания.

 Она заснула прерывистым, тяжёлым сном. Во сне на неё наезжал звенящий, сияющий разноцветными огнями трамвай. Санька чувствовала облегчение, почти радость, встречая трамвай в полный рост, раскинув навстречу руки... и просыпалась снова и снова.

 Открытые её глаза натыкались на бомжей, сидящих в углу зала ожидания, прямо на полу.

 Бомжи были как бы иной, но не менее значительной частью её сна. Санька смотрела на них некоторое время, и снова проваливалась в другую часть своего существования, где её ждал сияющий, и не имеющий сомнений и жалости, Воронежский трамвай.

 Хмурое утро – не принесло облегчения.

***

– Ты довел свою героиню до смертного греха! Твоя героиня полна такой гордыни! Я даже не понял сначала, до какой степени у неё там всё ужасно. И вот, результат.

– Да, я знаю. Я знаю. Я знаю, что самоубийство – смертный грех. Я только никак не могу понять эту твою манеру – говорить так безапелляционно, и сразу всем и всему – навешивать ярлыки. «Ужасно!» Ужасно... Я не чувствую в твоём голосе доброты.

– К чему же быть мне добрым? К смертному греху?

– Да не к греху, а к человеку. Ты никогда не думал, почему люди, уже несколько веков подряд, хранят память о двух маленьких человечках, совершивших смертный грех?

– Это о каких?

– О Ромео и Джульетте.

– Гм.

– Они ведь совершили этот грех, они дошли до конца. Но они так близки людям, потому что они любили, потому что они ошибались. Они были честны, они не лгали. Не лгали!

– Гм.

– Щедр и милостив Господь, долготерпелив, и многомилостив. Самоубийство от потери любимого – или самоубийство от потери власти, или денег. Тоска заснеженной Елабуги, или тоска изнеженного сибарита. Всё грех, всё смертный грех. Однако, если разницу видят люди – неужто разницы не видит Бог?

– Но твоя героиня – явно в гордыне. Нет любимого – нет жизни. Что же это, скажи, если не гордыня?

– Гордыня… Юношеский максимализм. Слыхал?

– Слыхал, слыхал. Тоже гордыня.

– Да, да! Ты это говорил уже. Вся наша жизнь – ложь. Вся наша жизнь – гордыня. Мы все – гордецы, и мы все – любим своих гордецов, любим – своих лжецов. Все, заметь! Но мы все, как можем – пусть коряво, пусть испугано и неправильно, но любим – и это основа нашей жизни. Главное слово тут – не «гордецов», а «любим»!

– Ты что, оправдываешь её?

– Я не оправдываю греха, но её – я не сужу! Я не выношу ей приговора. А ты – уже и крест на ней поставил. Смотри, Бог вложил ей, неверующей – вложил молитву в уста. Бог отвёл её от трамвайных путей – неужели не видишь?

– Вижу.

– Говорят святые отцы – покуда не умер человек, не выноси ему приговора – ибо и разбойник на кресте – покаялся. И даже о мёртвых, заметь – или хорошо, или ничего! Не выноси приговора. Не будь фарисеем!

– Но я же вижу человека – в гордыне, ведущей к смертному греху! Я же не слепой!

– Тогда скажи так: «Господи, помилуй эту девушку, ведь сейчас тяжело ей. Борет её грех, тащит в свои смертные сети. Не дай ей, Господи, упасть – дай выстоять. Дай ей остаться с Тобой.»

– Гм...

– И не забудь прибавить, чтоб помиловал Господь и тебя, грешного. А то ты так наловчился ярлыки всем навешивать, что уже скоро будешь себя считать – совсем безгрешным. А это, заметь тоже гордыня, ещё и похлеще, чем у бедной Саньки.

– Я понял, понял. Ромео и Джульетта... Надо же... Гм....

***

 На этот раз, билет Саньке попался – в купейный вагон. До первой остановки Санька ехала в пустом купе одна. Санька лежала в тишине, с открытыми глазами. Сна не было.

 Но и долгой тишины – не получилось. В вагон вошёл молодой парень с большой сумкой. Парень был коротко стрижен, гладко выбрит, и широко улыбался. Он явно был обрадован соседству с молоденькой девушкой.

– Как хорошо! – сказал он, поставив сумку. – Как хорошо, что вы в этом купе! А то я – боялся, вдруг бабушка какая-нибудь попадётся. Курите?

– Нет, – прошептала Санька. – хотя... могу попробовать...

– Ну, вот и ладненько.

 Парень был молодым мичманом, едущим к месту службы. Сначала – до Москвы, а потом – ещё дальше, на Север.

 Через некоторое время на столе появилась бутылка водки, закуска. Санька водку не пила почти – тянула одну рюмку, потихоньку. Ей не хотелось пьянеть. Разговор она поддерживала, и даже посмеялась чему-то. Как будто два человека были в ней одновременно – один болтал с молодым мичманом, а другой – по-прежнему стенал и метался, не понимая, что происходит.

 Приближалась ночь. Мичман подсел к Саньке на полку. Потом протянул руку, обнял Саньку. Намерения его – не вызывали сомнений.

 «Он пристаёт» – подумала Санька спокойно.

«Ну что ж, пусть. Мне всё равно, кто это будет. Я отдала всё, что у меня есть, своему любимому. Просто он – не взял. Он испугался. Но держать это в себе – я не могу. Пусть берёт этот парень – какая разница. Мне – будет только легче. Свою жизнь – я выбросила. Это – мне тем более не нужно. Мне – не нужно... не нужно... не нужно...»

 Почти без сопротивления, без движения, Санька дала молодому мичману сделать всё, что он хотел.

– Ты что – девушка? – спросил мичман удивлённо, когда всё закончилось

– Да.

– А чего же ты... так?

– Ты не виноват, – сказала Санька. – Так надо.

 Ей было стыдно. Стыдно этого купе, этого поезда, этого парня. Ей было противно от самой себя, от своего снятого белья. Но не было ни грамма сомнения в содеянном.

– Ты погуляй, – сказала Санька парню – я приведу себя в порядок. Не выдержала – слёзы потекли по лицу.

– Извини, – проговорил парень. – я же не знал. Я, между прочим, не женат.

– Так что?

– А поехали в Мурманск со мной. Я же вижу, что ты девушка хорошая. Может, получится у нас что-нибудь. Я – и жениться могу.

– Не надо. Не надо жениться. Ты не виноват ни в чём, успокойся. Я сама... сама...

Когда парень вошёл, Санька уже полностью успокоилась.

 Они посидели немного ещё в неловком молчании. Потом парень лёг на полку, отвернулся и заснул.

 Санька же, на свой полке, погрузилась вновь в тяжёлую дремоту, полную трамвайных звонков, бомжей, бутылок. Прибавился к ней – ещё вид купейного столика снизу – та картина, на которую смотрела она, становясь женщиной.

– Поедем со мной! Поедем, ты не пожалеешь! – снова и снова звал Саньку с утра молодой мичман.

 Звал, даже ступив на Московский перрон. Звал, помогая ей доставать рюкзак из камеры хранения. Санька не отвечала, только слабо махала рукой.

– Всё, всё. Прощай.

 И парень растворился в вокзальной суете, оставив Саньку на привокзальной площади, у входа в метро.

 Санька вытащила пакет с испорченной едой, и бросила его в урну.

 Начинающийся, новый период её жизни – не предвещал ничего хорошего.

***

– Грустно. Она сама разрушает себя, разрушает по частям. И какие крупные части отваливаются. Какая гордыня!

 – Грустно. Грустно, милый, грустно. Но поступки её не лишены определённой логики. Она как бы покончила с собой, оставаясь при этом жива. Лишившись любимого, лишилась и того, что должно было ему принадлежать.

– Как же она жить-то будет – выбросив себя? Как можно выбраться из этого болота?

– Что человекам невозможно, возможно Богу. Вот она, гордыня, видишь – на наших глазах – как бы меняет знак, и превращется в тоску, самоуничтожение. Хотела многого – а ничего не получила. Ну, а если ничего, то ничего – совсем. Выброшу и то, что осталось.

– Ну и героиня у тебя! Не перестаю удивляться!

 – Не у тебя, а у нас. Героиня, как героиня. Это мы с тобой рассуждаем о ней, о каждом поступке её. А таких героинь в жизни – ох, много сколько. И героинь, и героев. Кто в их поступках разберётся? Кто поможет им понять всё то, что происходит с ними?

– Чаще всего, никто. Конец-то будет у этого падения? Или ты эту Саньку так на помойку и поведёшь?

– Да, это точно! На помойку! Сколько вокруг путей, вытекающих из тоски. Спиться – раз, на панель пойти – два. А что – начало положено, вперёд. И оправдание есть – несчастная любовь. Подойди к пивному ларьку. Тот, кто может говорить, так тебе и скажет – несчастная любовь. Или – непризнанный талант. Или – несправедливый начальник. Не, не, не.

– Да...

– И это – будет правдой. И любовь, и талант, и начальник. Но не каждый впадает в тоску, и не каждый – спивается.

– А она?

 – Мы ведь с тобой договорились – не ставим на Саньке крест. И не на ком – крестов не ставим. Ибо – что человекам невозможно, то возможно Богу. Кажется, я это уже говорил.

– Ты говорил. Но можешь повторить.

– Я уже заканчиваю. Первая часть повести на этом заканчивается.

– Как заканчивается? Она же называется «Любовь первая и вторая»! А вторая где?

– Как где? А Костик? Ты – про Костика забыл. Вот кто Саньку любил беззаветно, и безответно. Вот на чью любовь не могла она ответить! Может, не в Воронеж ей ехать было надо, а к морю – письма писать!

– А почему же она не писала?

– Не знаю. Сердцу не прикажешь. Неисповедимы пути Господни, который и наделяет нас любовью, и отнимает у нас любовь. И Костик – не исключение, а просто – один из нас. Всё, перерыв.

ЧАСТЬ 2

Любовь третья и четвёртая.

***

 Не буду рассказывать о том, как Санька вернулась домой. Всё и так понятно. Пришлось кое-что – не всё, конечно – рассказать родителям. Была буря во всех домашних стаканах, со всеми жидкостями. Пился корвалол, сосался валидол.

 Но постепенно – буря утихла, и жизнь вошла в колею. Жизнь Саньки внешне – была такой же, как и прежде Институт – библиотека – дом. Ещё сильнее, чем раньше, впилась Санька в свою книжную науку, и гораздо меньше, чем раньше, смотрела по сторонам. Казалось, что жизнь за пределами означенного круга – перестала существовать для неё. И – никаких эмоций не было у Саньки по этому поводу! Зато мать её частенько плакала. Тайком, конечно.

 Пролетели два года, как один день. Приближалось окончание института. Надо было решать свою дальнейшую судьбу – подумать об аспирантуре, и, действительно, о научной карьере.

 Санькины студенческие работы всегда отличались тщательностью, и, в то же время – оригинальностью подхода к проблеме. У неё уже было несколько дипломов, она выиграла несколько студенческих конкурсов.

 Она начала работать над темой, которая вполне могла перерасти со временем – в кандидатскую диссертацию. Тема была связана с творчеством Льва Толстого, с поздним его периодом. Санька продвигалась по своей теме, как ледокол по тонкому льду – все препятствия ломались перед ней.

 Саньке сшили даже строгий, тёмно синий костюм, специально для торжественного вручения одного из дипломов.

 Но счастья в жизни, увы, ей это – не прибавляло.

 Внешне – Санька изменилась. Она как бы ссутулилась, пригнулась к земле. Лицо было было бледным, даже отдутловатым. Очки не снимались. Волосы висели серыми космами, и с трудом собирались в бесформенный хвост. Выглядела Санька старше своих лет, года на два-три, как минимум.

 Друзей у неё не было, с парнями она не встречалась. Институтские подруги присутствовали в её жизни – постольку-поскольку. Она не сближалась ни с кем.

 Вот такую, примерно, вела Санька жизнь, пока не появился на её горизонте человек, ставший её третьей любовью.

 Весной, перед восьмым марта, в гости приехала Санькина двоюродная сестрёнка. Сестрёнка приехала из провинции – посмотреть Москву, походить по музеям. Была у сестрёнки ещё одна цель – на танцы походить. Может, попадётся жених столичный!

 Сестрёнке было девятнадцать лет, она была хорошенькой, и без особых претензий. Еле– еле преодолев программу, средней школы, она не стремилась учиться больше ничему, и жила – в ожидании чудесного принца, лучше всего – столичного.

– Куда на танцы пойдём? Когда? – начала приставать сестрёнка, едва переступив порог.

– И правда, Сашенька, почему не пойти? – оживилась мать. Мать уже отчаялась вытолкнуть Саньку куда-нибудь. Саньке пора было замуж, давно пора, но что-то было в ней надорвано, и мать не могла не переживать об этом.

– Иди, дочка, развлекись – поддакивал и отец

– Можно – в военное училище пойти! – щебетала сестрёнка, а можно хоть в какой-нибудь институт, где мальчиков побольше, и где танцы есть. У меня подружка ходила – в автодорожный, ей понравилось так!

– Ну ладно, давай в автодорожный. Мне – всё равно. Когда там вечер?

– Ура! – запрыгала сестрёнка – Только, Саня, надо тебе – прихорошиться, что ли. Причёску сделать, подкраситься. Тебе сколько лет?

– Двадцать три. Скоро – двадцать четыре.

– А выглядишь... – сестрёнка всплеснула руками, и покачала головой. – Ну, я за тебя возьмусь!

 И она взялась. Стараниями сестрёнки Санька превратилась в нечто, что совершенно было на неё, теперешнюю, не похоже. Волосы были подкрашены и уложены, глаза подрисованы, губы – тоже. Санька не противилась. Сказать по правде, в глубине души – ей было всё равно.

 И они отправились в автодорожный институт, на праздничный вечер, посвящённый дню восьмого марта.

 Как ни странно, Санька пользовалась на танцах даже большим успехом, чем симпатичная сестрёнка.

 В сердце её – не то, чтобы что-то начало оживать. Нет! Просто забился в нём поруганный, растоптанный, и загнанный внутрь интерес к окружающему.

 Близость чужих, мужских рук, близость чужих дыханий и запахов – делали своё дело. Один парень пригласил её два раза подряд. Потом он пригласил сестрёнку, и о чём-то оживлённо болтал с ней.

– Вот тот, вот тот, смотри – показала в сторону этого парня сестрёнка. – Вот тот – всё расспрашивал о тебе.

– А ты?

– А я всё рассказала. Что ты – из Подмосковья, что ты институт заканчиваешь. Ой, Саня, смотри – это неспроста! Не вздумай ему отказывать!

«Расспрашивал, не расспрашивал, – думала Санька, – какая разница....» И вдруг поймала себя на том, что впервые за несколько последних лет, ей вдруг стало не всё равно... Не совсем – всё равно...

 Санька посмотрела в ту сторону, где стоял пригласивший её парень, и вдруг встретилась с ним глазами

 «Что это со мной?» – Успела подумать Санька в короткое мгновение, пока парень шёл через зал, снова направляясь к ней. Определённо, парень снова шёл к ней!

 Парень пригласил Саньку ещё, и ещё раз. Его звали Дмитрий, был он из краёв южных, Краснодарских. Заканчивал институт – так же как и она, Санька. Старше был Саньки – на год. И внешне был ничего – высокий, и одновременно плотный, не худой. Грубость черт лица смягчали пухловатые губы, и небольшие усики.

 Парень проводил их с сестрёнкой до метро, и всё просил – приезжать в следующую субботу, снова на танцы.

 Может, Санька и не поехала бы в следующую субботу, да сестрёнка сразу доложила матери, что Санька пользовалась успехом, что один парень на неё запал, и т. д., и т. п.

– Сашенька! – сказала вечером мать, присев на кровать Саньки. – Сашенька, не отказывайся, иди на эти танцы, иди. Жизнь ведь – не кончилась, надо тебе замуж выходить, надо детей рожать. Если бы ты знала, как у меня сердце болит – смотреть на тебя, как ты всё одна, да одна.

 И Сашенька – сдалась. На танцах в следующую субботу парень сразу нашёл их, и больше от Сашеньки – не отходил.

 Сестрёнка уехала к себе домой, а Сашенька с Дмитрием начали встречаться. Сначала по субботам и воскресеньям, потом и в будни.

 Дмитрий, или Димка – жил в общежитии, в комнате на троих. Убогое холостяцкое жильё, прокуренное, пропитое, видавшее виды. Димка приводил Саньку пару раз к себе в гости. Санька пила портвейн, закусывая холостяцкой, студенческой пищей. Знакомилась с какими-то парнями, девчонками. Знакомилась, не запоминая ни имён, ни лиц. Песни под гитару, громкие, весёлые разговоры. Иной мир, иная Вселенная...

 Санька порывалась уйти, перестать встречаться с Димкой. И с удивлением понимала, что не может. Уже не может.

 Оттаивало сердце Саньки, оттаивало. Нет, не была она влюблена, и никаких особых чувств – к Димке не испытывала. Разве что чувство благодарности. За то, что заметил её, отличил среди всех. За то, что всколыхнул, отогрел чуть-чуть – замёрзшее её сердце. Казалось, совсем замёрзшее.

 Одно маленькое происшествие её насторожило, но она старалась не думать о нём, чтоб не спугнуть перемен, происходящих с её сердцем.

 В одно из посещений общежития Санька вышла на кухню, чтобы поставить чайник. На кухне стояла девушка, жарила картошку.

– Ты с Димкой гуляешь? – неожиданно спросила она, подойдя совсем близко

– Я – ответила Санька.

– Ты смотри, осторожна будь. Гуляй, да не загуливайся. Учти – он не простой человек, а проще сказать – гад он. От него наша Светка аборт делала, уже на пятом месяце. Он с ней гулял, а потом стал ревновать, бегал за ней кругом, и даже её бил. Она от него еле убежала, и аборт сделала.

– А сейчас она где? – спросила Санька, чтобы что-нибудь спросить.

– Академ взяла. Домой уехала, раны зализывать.

 История была нехорошая, и Санька спросила о ней Димку, спросила почти сразу же.

– А, это... донесли тебе уже! Это завистники, понимаешь! Да, я с ней гулял, и беременная она была, это правда. Она сама хотела забеременеть. А потом – дура она была, понимаешь?

– Как «дура»?

– Просто дура! Глупая она была. Ты вот не дура у меня, ты – умница! Я не хотел, чтоб у меня дети были – дураки! Не хотел я детей от неё! Она стала беситься, и бегала за мной, как оглашенная. А я – ничего ей не обещал, ничего. Я ей сказал, чтоб она аборт делала, когда ещё двух месяцев не было. А она дотянула, пока уже поздно стало.

 Слышать это – было неприятно, но объяснения были получены, и были они не хуже всяких других. А фраза «Ты не дура у меня, ты умница» – ласкала самолюбие, и оправдывала Димку, даже если он был неправ.

 Потом эта неприятная история не то, чтобы забылась, а просто отошла на второй план.

 Живуче наше сердце, живуче! Даже разбитое, исковерканное!

 Санька была благодарна Димке. За то, что он взглянул на неё, такую – ничего хорошего недостойную. За то, что она посмела, наконец, впервые за два года, выглянуть из своей тоски, как из кокона. И она посмела даже помечтать, что снова сможет стать бабочкой!

 Временами стало казаться Саньке, что она не только благодарна. И, может быть, она сможет снова полюбить... А, может, она уже любит?

 Чувства оживали в сердце Саньки, но так медленно! Так медленно и неуверенно колыхались они, эти чувства....

 Ещё одна вещь иногда настораживала Саньку, но она молчала – отгородившись, не желая замечать плохого.

 Пил много Димка, вот что. Ни одно свидание не обходилось без вина, а то – и без водки. Опьянев, Димка становился весёлым, многословным, и мог несколько раз подряд рассказывать одну и ту же историю.

 Если были в компании – спорил со всеми, стараясь перекричать, переспорить. Внимание компании старался перевести на себя – любой ценой, даже сделать непристойное что-то. А если были одни – выступал, выпендривался, как артист, а иногда – как клоун. Было забавно, смешно, а иногда – страшновато.

 Санька познакомила его с родителями. Тут уж он показал себя – обворожил! И мать, и отца. И началось на Саньку наступление, по обоим фронтам.

 «Выходи замуж!» с этим лозунгом ложилась Санька спать, и просыпалась с этим лозунгом. И мать, и отец – в один голос: «Где Дима? Как Дима? Какой хороший Дима!» Кто осудит их за это, скажите мне?

 В одну из суббот, примерно через месяц, Дима пригласил Саньку в гости – к себе, в общагу. А там – не было никого из соседей. То ли случайно, то ли специально.

 Пришла очередь Саньки – рассказывать свою историю. После того, когда произошло то самое, что рано или поздно происходит со всеми, или почти со всеми.

– Я любила парня одного – сказала Санька. – Честно скажу – сильно любила. А потом оказалось, что он женат. И я уехала. Вроде получилось, что обманул он меня. Но я не обижалась на него, понимаешь. Просто любила, а потом – выгорело всё, как на пожаре.

– А теперь – я буду любить тебя! – сказал ей Димка.

– А я – буду любить тебя...

 Так, на узкой койке чужого общежития, на грязных простынях, и началась Санькина семейная жизнь.

 А как здорово было! Истосковавшееся сердце упивалось любовью, упивалось близостью. Санька с Димкой – бродили по Москве, по каким-то улочкам, скверикам, забегаловкам. Санька прогуливала институт! И это перед окончанием! Перед экзаменами, перед дипломом!

 И везде искали они место, чтоб скрыться, спрятаться, остаться наедине. И в общаге, в разных пустых комнатах, и даже дома у Саньки, пока родители были на работе.

 Была ли Санька счастлива? И да, и нет. Старалась она не задумываться об этом. Временами ей казалось: «Да, да, да!» Иногда же сжималось сердце, как перед прыжком.

 В середине мая – подали в ЗАГС заявление. «Чтоб к распределению успеть. А если бы ты беременная была – вообще можно было бы – в Москве остаться» – сказал Димка

 Эта фраза неприятно резанула Санькин слух, а, вместе с ним, и Санькино сердце. Ей, конечно, хотелось остаться, хотелось в аспирантуру. Но её не страшили три года, которые надо отработать. «В аспирантуру можно и заочно» – думала она про себя.

«Всё равно – тему свою доделаю».

 Вообще, для парня из Краснодарского края, невеста из ближнего Подмосковья была хорошей партией. Тем более, что прописка у Саньки была – московская, в квартире у старой тётушки, одинокой старой девы, папиной двоюродной сестры. Санька была её негласной наследницей. Не стоило рассказывать этого будущему жениху. Очень уж не хотелось, чтоб на тебе женились из-за прописки, или московской квартиры. Мать не удержалась, однако – рассказала.

 Сомнения у Саньки – были с утра, но наступал вечер, наступало время объятий, поцелуев, и прочего, и Санька всё забывала. «Я – любима!» – пело всё её существо. «Я любима, и я люблю! Прочь сомнения! Всё – прочь!»

 Приближалось время свадьбы. За наделю до свадьбы Санька переехала пожить к Димке в общежитие. Два соседа деликатно разошлись по соседним комнатам, чтобы дать молодым вдоволь побыть наедине.

 Мать и отец – не противились, а были только рады. У матери гордо поднялась голова. Теперь она могла сказать соседкам:

– Да, да! Правда! Наша Сашенька замуж выходит, за хорошего человека, за способного инженера-автомобилиста! Знаете, сколько сейчас автомобилисты зарабатывают? По крайней мере, материально будет обеспечена. А потом – можно и в науку!

 Соседки кивали головами, и сгорали от зависти.

 Неделя перед свадьбой началась прекрасно, как волшебная сказка. Завтраки в постели, ужины в кафе. А ночи! Какие ночи!

 В пятницу Димка выскочил вечером, чтобы купить продуктов. Не было его – неожиданно долго. Когда же он вернулся, Санька ужаснулась. Был он пьян – тяжело пьян, еле держался на ногах.

– Пил, пил, пил! – бормотал он придурошным голосом – зайчик, я пил. Я встретил Кольку. И Сашку. И Машку...

 При том, что выпивка постоянно присутствовала при их встречах, таким пьяным Санька не видела Димку – никогда. Она вообще не имела опыта общения с пьяными, так как отец мог позволить себе только рюмочку-другую, в праздник, и всё.

– Как же? – Саньке было обидно, но более всего была она в недоумении. – Как же? Я ведь жду тебя... мы ведь договорились... что же ты... как ты мог напиться так сильно?

– Как мог? Как хотел, так и мог! Ты мне не указ! Ты мне не командир! Тоже мне, принцесса выискалась!

– Ты что, Дима, ты что?

– Что? Это я что? Это ты – что! Говори, сколько мужиков до меня поменяла! Говори!

– Что?

– Ты думаешь, я не понял? Говори, сука!

 Что-то рухнуло внутри у Саньки. Слова были равносильны удару, и она присела на кровать.

– Нет, ты встань, когда муж разговаривает с тобой! – наступал на неё Димка. И вдруг схватил её за ворот блузки, приподнял с кровати, и наотмашь ударил по щеке.

 У Саньки зазвенело в ушах, и потемнело в глазах. Кажется, она на мгновение потеряла сознание. Вытирая слёзы, она заметила на руке кровь – видимо, кровь шла из носа. Да, из носа. Капли закапали на постель, на пол.

 Теперь Санька наблюдала за собой как бы со стороны. Как она встала, как пошла в ванну. Потом – как одевалась, как выходила из дому, как садилась в метро.

«Свадьбы – не будет. Не будет свадьбы у меня» – думала она. Почти без сил – добралась до родительского дома.

– Что, Сашенька? – склонилась мать над Санькой, упавшей на диван

– Напился, и руку на меня поднял.

– Поссорились?

– Нет. Просто так.

– Не может быть!

– Может. Мама, я не пойду замуж за него.

– Подожди, доченька, подожди. А как же... уже заказано всё... гости приглашены... его родители выехали уже.

– Мама, я не выйду за него.

– Ох! Ты опять убиваешь меня! – только и могла сказать мать.

 Димка приехал на следующее утро. Он был чисто выбрит, пах одеколоном, одет в чистую рубаху. Приехал с букетом белых, чудно пахнущих роз. Вошёл в дом, подошёл к Саньке, и встал перед ней на колени. Туда же, на пол, положил розы.

– Прости! Саша, прости! Я дурак! Я идиот! Встретил ребят, они меня уговорили – «мальчишник», «мальчишник давай»!

– Уйди. Я не могу. Как ты мог руку поднять на меня... пред свадьбой. Да будь ты пьяным сто раз, но это... Уйди. Я за тебя не выйду замуж.

– Прости! Прости!

– Сашенька! Ты же видишь, как Дима любит тебя, – вступила в диалог мать. – Ты же видишь, как он раскаивается. Прости его, дочка. Крепче любовь будет.

– Прости, Саша! Я никогда ... Я тебе обещаю – я никогда, никогда и пальцем к тебе не прикоснусь. Я на руках буду носить тебя. Сашенька, зайчик мой, прости меня. Хочешь – ударь меня, ударь больно, ударь меня сама!

– Саша, прости человека, – вступился за Димку и отец. – Надо простить, Саша.

 Сдалась Санька, сдалась. Сердце не выдержало. «Я забыла, что он меня заметил, когда я на себе уже крест поставила! Я забыла, что с ним мне так хорошо было! Ведь буду – опять одна, не нужная никому, не способная ни на что!» – думала Санька.

 «Может, и правда – не будет больше!» – думала она, снова как бы пытаясь убедить себя, веря – и не веря собственным надеждам – «Может, это уроком ему будет».

 Ах, как хотелось любви, счастья, благополучия!

 Свадьбу сыграли не хуже, чем у людей.

***

– Ты опять молчишь? Молчишь-то почему?

– А что я могу сказать. С каждой главой – мне всё труднее, и труднее говорить. Мне кажется, ты ведёшь свою героиню по таким дебрям, что я устал даже – опасаться за её судьбу. По духовным дебрям, а не по внешним. Может, лучше было бы ей пожить где-нибудь, в настоящих дебрях. В глухой тайге, или в дебрях Амазонки. Что лучше – чтобы тебя укусил крокодил, или чтобы тебя будущий муж побил перед свадьбой?

– Я бы – предпочёл крокодила.

– Я бы тоже. Я – тебя не пойму. Вроде бы, ты выводишь её из тоски, пробуждаешь в ней надежду, и снова погружаешь её, теперь уже – во мрак унижения. Или просто, извини, в дерьмо.

– Ты подумай, подумай. Она выбросила жизнь свою, и пробыла два года в тоске, почти смертной. Она размазала себя по рельсам, понимаешь? Да, она теперь пытается собрать себя заново, как бы возродить. Но не выходит у неё, не выходит. Да и под силу ли это самому человеку, без благодатной помощи Божией? Она ещё так унижена внутри, так разбита, что ей и встречается человек, который проявляет эту разбитость наяву.

– Ты хочешь сказать, что браки совершаются на небесах?

– Я дерзну предположить, что ей «попадается» муж, который точно соответствует её внутреннему содержанию. Её собственному, как это сейчас принято говорить, «комплексу неполноценности». Каждый носит в душе – свой собственный ад.

– Ты начинаешь говорить почти так, как я.

– Я не слепой – так же, как и ты. Я вижу, что происходит, и мне больно. И за неё, и за него, и за родителей её.

– То есть, она по-прежнему несёт в сердце свою гордыню, перевёрнутую в тоску, и во враньё?

– Ты прав, как всегда. Мы не осуждаем, мы плачем...

– А мама с папой-то – каковы!

– Таковы, таковы... и мы все – бываем таковы. Что будет говорить княгиня Марья Алексеевна? Есть ещё одно соображение, которое не стоит забывать.

– Какое?

– А такое. Что наши рассуждения – это всего лишь – наши рассуждения. Может быть – и по-другому.

– Как?

– Так, например. Господь проводит чьё-то сердце через дебри тоски и унижения, чтобы засиять потом в этом сердце – с чудесной силой. Помнишь Лазаря – чтобы воскреснуть, надо было ему умереть, и четыре дня быть мёртвым. Наверняка, Лазарь мучился, когда умирал, а?

– Ты думаешь?

– Я не знаю. Можно умереть, и истлеть. Провалиться в дебри – тоски, гордыни, жадности, тщеславия, вранья. А можно – воскреснуть. Да будет воля Божия на то. И нам с тобой, грешным – устоять, не провалиться.

– Угу.

 ***

 Распределение всё же пришлось пережить. Но им повезло с распределением. Маленький промышленный подмосковный городок принял их тихо и приветливо. Место для Димки было – в большом гараже, при номерном заводе. А Санька устроилась в городскую библиотеку.

 Семье двух молодых специалистов завод выделил комнату в коммуналке, рассчитанной всего на две семьи – на время, пока построится дом, и подойдёт их очередь на жильё. Живи – и радуйся!

 Соседями по коммуналке оказались люди простые, ещё молодыё. Муж, жена, и дочка, лет пяти, которая в основном находилась в деревне, у бабки.

 Олег Соколов, так звали хозяина, был высок, худ, и ослепительно, безнадёжно рыж. Рыжими были волосы, брови, ресницы, глаза. Кожа на лице была белой, без единой веснушки.

 Жена же его, Надежда, была низенькой, и неохватно полной. Поэтому передвигалась она по квартире важно, с достоинством. Худой и рыжий муж её ретировался от одного её взгляда, приговаривая:

– Хорошо, Надечка, бу– сде, Надечка, сейчас, Надечка!

 А ретироваться было от чего. Был Олежка Соколов тихим, безнадёжным пьяницей. Отработав смену на заводе, он выпивал с друзьями пива – одну четвертушку водки на две кружки. Потом, бывало, они повторяли. А бывало, и не раз.

 Если же Олежке удавалось прийти домой более-менее трезвым, то он всегда приносил с собой, и тихонько выпивал на кухне.

 Часто они выпивали с Надеждой вдвоём. Доза, от которой Олежка впадал «в кондицию», была для Надежды, как слону дробина. А может, Олежка набирался «до того».

 Испытывая муки «не кондиционного» состояния, Надежда сама доставала из загашника, и праздник продолжался, пока один из участников, чаще всего, Олежка, не падал прямо там, где сидел.

 Если Олежка пил один, или приходил «готовый», то он юлил, и сюсюкал перед своей благоверной, как было сказано выше. Кондиция Олежки определялась по песне. Единственную, любимую, дембельскую песню он пел по-разному.

 Если он пел, в промежутках между рюмками:

 Нам мама родная нальёт бокал вина,

 И на фиг нужен нам в каптёрке старшина!

 – значит, ему можно было наливать ещё.

Если же он громко, фальшиво, начинал выводить:

 Официянтка нам нальёт бокал вина,

 И на ...... нужен нам в каптёрке старшина!

 – значит, уже скоро он будет под столом.

Иногда он пытался декларировать собственную важность, крича:

– Да я на заводе лучший слесарь! Я Соколов! Я Сокол! Я Финист – ясный Сокол!

 На что Надежда неизменно отвечала:

– Молчи уж, Финик, пока не пожевали тебя! Финик – ясный Сокол, молчи уж.

Так и называли Олежку иногда – иногда Сокол, а иногда – Финик

 Вот такие замечательные соседи попались нашей парочке. Санька думала иногда, что если бы соседи были бы другими, может, и жизнь сложилась бы иначе. Кто знает, почему одних людей сводит с другими. Может, как раз для того, чтобы всё быстрее закончилось?

 Пить Димка начал примерно через месяц. До этого боялся, потому что не знал, как это будет воспринято на работе. Потом стал потихоньку выпивать вечерами. Это даже как-то сглаживало однообразие, и напоминало начало их любви. Вино подогревало чувства, придавало смелости.

 Санька с Димкой выпивали свою бутылочку вечерком, не выходя на кухню, где вели свои игры соседи. Потягивали своё вино, да посмеивались над соседями, над рыжим Фиником и его неохватной женой. Смеясь над ними, оба были единодушны, и чувствовали своё недосягаемое превосходство.

 Потом Димка стал приходить с работы навеселе, и всё пьянее и пьянее. У него появились «левые» деньги, «левая» выпивка. Наступил день, когда его «принесли»

 Его больше не устраивали тихие домашние посиделки с винцом и душевными разговорами. Ему нужна была публика, и он вышел на кухню, к соседям.

 Теперь пили они вчетвером, вернее, втроём, потому что Саньке быстро становилось противно, и она старалась уйти, под разными предлогами.

 Больше получаса не выдерживала она в компании Финика, Надежды, и пьяного Димки.

 Снова и снова, каждый раз, рассказывал Димка, как будто впервые, одни и те же, слышанные-переслышаные ею истории, сыпал одними и теми же фразами, с одними и теми же интонациями. И слушать его было Саньке – невыносимее всего.

 За свои уходы от компании Санька и поплатилась.

 Ворвался Димка в комнату, после одной из попоек, вырвал книгу из её рук. Еле стоя на ногах, брызгая слюной, прошипел:

– Что, убежала? От нас убежала? С книжечкой своей сидишь, а простых людей презираешь? Уж я то знаю, какая ты сука, можешь не прикидываться! Доктор хренотечных наук! Брось книжку свою, брось. Брось, сука!

 Санька пятилась от него, инстинктивно закрывая лицо.

– А, закрываешься! Стыдно тебе! Какие тебе книжки читать, тебе надо мне ноги целовать с утра до вечера, что я с тобой живу, с проституткой! Сколько мужиков переимела, а теперь мной брезгуешь, за одним столом сидеть не хочешь!

 Откуда бралось это дерьмо, эти дикие слова! И это притом, что накануне всё было тихо, и даже хорошо? Недоумение было, поначалу, больше обиды.

– Сука! – он развернул её, и снова, как в первый раз, с размаху ударил по лицу. Потом ещё, ещё раз.

 Оттащили его Финик и Надежда. Вывели, налили. Потом ещё налили, и ещё. В тот вечер Димка был первым, кто упал под стол.

 И стало это повторяться. И чаще, и чаще. Синяки на лице сходили, и появлялись снова. Санька научилась их маскировать, но иногда приходилось и с работы отпрашиваться, придумывая благовидные предлоги. И бил-то – в основном по лицу! Останавливала его только кровь, когда шла из носа, или из разбитой руки. Но кровь шла не всегда.

 Нельзя сказать, что Санька покорилась сразу. Она плакала, уговаривала, просила его.

 Наутро, после того, как протрезвеет, был Димка всегда сокрушён и виноват, всегда просил прощения. Всегда оправдывался: «Я не хотел... оно само... я не буду, не буду больше никогда... ты – самая любимая, самая хорошая....» и т.д., и т. п.

 Один раз, с не сошедшим с лица синяком, Санька убежала к родителям. Родители сочувствовали, сетовали.

– Терпи, дочка! Что делать – не разводиться же! Дима хороший, это же он – только когда выпьет! Ты поговори с ним, чтоб не пил. Может, надо к врачу его? Ты поговори, может, кодировать его? Сейчас это просто – один день, и не пьёт человек.

 Отлежалась Санька дома, и поехала назад, как говорят, не солоно хлебавши.

 Лечиться же Димка наотрез отказывался.

– Ты что, одурела? Ты что, меня алкоголиком считаешь? Ну, ты даёшь! Я пью, когда захочу. А захочу – перестану!

– Так захоти!

– А вот как захочу, так ты первая узнаешь.

 И всё оставалось по-прежнему. Санька терпела, теперь уже просто, безнадёжно терпела. Сердце не отходило, как раньше, в сладких мгновениях примирений, объятий. Наоборот, мгновения близости стали противны, фальшивы. Приходилось терпеть и их.

 Санькиным страданиям пыталась помочь Надежда.

– Ты дура, Сашка! Разве так можно с мужиками! Вот посмотри, я – на своего Финика только гляну, и он – как шёлковый у меня! Хотя не меньше твоего пьёт. А всё почему?

– Да он боится тебя!

– Боится-то боится, но не только. А потому, что я сама с ним пью! Я с ним сижу, когда он пьёт! А ты убегаешь, как не родная. Садись с нами, выпей как следует! Сколько он – столько и ты! Вот увидишь, что будет. А драться полезет, так ты – сдачи давай! Не терпи, а возьми что-нибудь, да как огрей его!

 Что-то было в этом совете, и Санька решила попробовать. В очередную пятницу она снова была четвёртой за столом.

 Преодолевая отвращение, вливала в себя рюмку за рюмкой. Сначала было внутри всё ужасно, а потом – как бы сгладились углы, и стало всё хорошо. Стало весело. Разговоры за столом приобрели значительность, и Санька поймала себя на том, что перебивает Димку, рассказывая очередную историю.

 Что-то внутри ёкнуло, но тотчас улетело, и веселье продолжалось. И посиделки закончились мирно! И следующая за попойкой ночь была почти такой, как раньше. Страстной, с поцелуями – до забытья.

 Саньку подняла среди ночи тяжёлая тошнота. Вся коммунальная квартира спала. Едва сдерживаясь, прошла Санька к туалету, и вывернула в унитаз всё содержимое сегодняшнего вечера.

«Боже, что со мной? Это я, Санька, стою здесь, на коленях перед унитазом...и вся гадость

 из меня выходит... что со мной?... что со мной?... почему?»

 Вопросы остались без ответов.

 С этого дня Санька стала участником совместных попоек.

 Нет, совсем – Димка не успокоился. Но драться стал реже. И потише, иногда – и без синяков обходилось. Слова, правда, оставались прежними. Слова ругани.

 Но переносила Санька все его выступления – как-то полегче, попроще. Ведь мозги были затуманены. Что им сделается, затуманенным-то мозгам!

 Наутро бывало противно. Противно от выпитого накануне было физически: кружилась голова, болел живот. И противно было от пьяной любви – такой беззастенчивой, почти животной. Противно оттого, что Димка мог сначала ударить, а потом устраивать «любовь» – на полную катушку. Во время происходящего ночью – мозги были затуманены, но наутро – мозги были ещё прежними!

 По прошествии некоторого времени, Санька стала ловить себя на том, что ей стало хотеться выпить. Она сама покупала бутылку, и, как Надежда, ставила её в загашник. И долго – бутылка там не стояла никогда.

 На работе косо смотрели на Саньку. Все знали о её вечных, плохо замаскированных синяках, а тут ещё и запах появился. Запах перегара, который не скроешь, не вытравишь ничем.

 ***

 – Остановись, хватит!

– Сейчас,сейчас, потерпи немного.

– Что сейчас? Твоя героиня спивается, ей уже осталось совсем чуть-чуть. Как ты можешь? Как можно довести человека до такого? И как можно человеку опуститься так?

– А ты что, на улице бомжих не видел? Ты не видел этих женщин с опухшими, и разбитыми лицами, то есть – мордами?

– Видел.

– Ты никогда не думал, что каждая из них – была когда-то девушкой, а может – и симпатичной, а может – и умной. Чтоб стать бомжом, институт не помеха.

– Но Санька твоя... наша... Не надо, а?

– Мне самому – страшно. Мне хочется удержать её, схватить, как слепого, идущего к пропасти. И – не только её. Сколько нас…

– Обидно. Как обидно за нас, людей!

– Угу.

– Дальше будешь рассказывать?

– Угу.

***

 Саньку немного тревожила во всём происходящем – ещё одна вещь. Она стала терять память. Сначала ей было даже забавно, и даже казалось чем-то положительным. А что – сидишь, пьёшь. Кто-то тебя ругает, кто-то даже бьёт, а ты утром не помнишь ничего. Смотришь на синяк – и всё! Защитный рефлекс – от переживаний.

 Санька с интересом слушала рассказы о том, что сама вытворяла в пьяном виде, потеряв память. Потом память стала уходить на всё большие, и большие промежутки времени. Становилось страшновато.

 Накануне очередной попойки Санька прочла у себя в библиотеке новую книжку. Это был – полный невыразимой тоски Маркес, его «Полковник, которому никто не пишет». Санька поплакала над книжкой, и пошла домой.

 Попойка в тот вечер была бурной, и сопровождалась всеми положенными атрибутами – пьяными разговорами, потом вялой руганью и дракой, почти шуточной, потом «любовью» с прибамбасами.

 Тяжёлый сон–забытьё завершил происходящее – поздно, часа в два ночи.

 Муторное утро принесло головную боль. Мужики на кухне опохмелялись Надеждиным загашником. Санька умывалась долго, пытаясь привести себя в чувство, и отследить тот момент, с которого она ничего не помнила.

 И вдруг она вспомнила о «Полковнике». Она помнила, что читала. Помнила название, и автора. Помнила, что даже плакала над этой книжкой. Но не помнила содержания – не помнила совсем, совсем ничего!

 Ещё и ещё раз она заставляла свою память вытащить из своих кладовых прочитанное вчера. Вчера! И не могла.

 Санька закрутила краны, и пристально посмотрела на своё лицо в зеркале ванной. «У меня началась деградация личности» – подумала она

 «Личность, у тебя началась деградация. Ты уже не помнишь книгу, которую читала вчера». Санька когда-то готовила лекцию, о вреде курения и алкоголизма, ещё в институте. И теперь, вместо перипетий жизни «Полковника», она вдруг вспомнила свою лекцию.

 «Как я раньше не вспомнила! Правильно, состояние типа бреда, а потом – деградация. Кстати – как это я забыла – бред ревности! У деградированных – бред ревности! Боже мой!»

 Санька плескала водой себе в лицо, и пристально смотрела на сбегающие по лицу капли.

«Потеря памяти, потеря всего, что знаешь, всего, что было главным, – вспоминала Санька свою лекцию, удивляясь, что не думала об этом раньше. – Человек цепляется за то, что помнит, и повторяет это – много раз. Много раз, вот от чего – много раз! Потом остаются две извилины – выпить и опохмелиться, и больше в человеке не остаётся ничего... Ничего…»

 Санька вытерла лицо, повесила полотенце, и вышла из ванны с твёрдым намерением больше не пить, или хотя бы не пить до потери памяти.

 Содержание «Полковника» – она так и не вспомнила, а посмотрев в библиотеке на книгу, решила не перечитывать её, чтобы «потерянное» содержание помогло ей в намерении удержаться от спиртного.

 Чтобы была ей эта книга – вечным укором, вечным напоминанием о том, как легко можно – насовсем потерять себя.

 Однако сидеть трезвой среди пьяных было невозможно. Невыносимы были пьяные разговоры. Постоянные, бесцельные, вечные повторения!

 Ещё более невыносимой – была последующая «любовь». Без затуманенных мозгов – вынести её было невозможно. Сопротивление – злило мужа, снова его провоцировало, и он с новой силой стал бить Саньку, каждую пятницу, после трудовой недели, а иногда и в субботу, и по праздникам.

 Хотела ли Санька уйти от мужа? Конечно, хотела. Собиралась. Собиралась, и оставалась снова. Снова и снова.

 На один из праздников были они приглашены к начальнику Димки, на юбилей. Санька приоделась, и выглядела весьма прилично, правда – забито слегка, робко. Но на вечере – Санька развеселилась, разрумянилась. Неожиданно Санька оказалась в центре разговора о литературе, о книжных новинках, и пр.

 И Санька заговорила, и говорила умно, и интересно. Затем она продолжила разговор с симпатичным пожилым человеком, который оказался писателем, и занимал должность заместителя чего-то там по культуре. Санька не знала этого, а узнала в самом конце разговора, когда этот солидный человек предложил:

– А не хотите ли вы, Сашенька, пойти ко мне в аппарат работать? Сначала помощником, секретарём. А потом видно будет.

– Мы подумаем – ответил за Саньку Димка, который при разговоре не отходил, жадно внимая происходящему.

– Какая умница ваша жена, Дима, – сказал этот человек на прощанье.

– Умница-то умница, а симпатичная какая! – сказала и хозяйка. – И не смейте от нас прятать её, Димочка. Не смеёте прятать! Обязательно приводите в следующий раз!

 Вечер закончился.

 Санька выходила с вечера окрылённая. Она как бы вспомнила другую часть себя – себя исследователя, себя – читателя, постигателя книжной премудрости. Себя – профессионала, наконец

 Но и дорога с этого вечера – долгим кошмаром отпечаталась в сердце Саньки, и сидела в нём, как ржавый гвоздь. Долго, долго.

 По дороге домой Димка «добавил» в кафе, добавил прилично. Последняя часть дороги пролегала через пустырь, по которому шли, когда надо было сократить путь.

– А – а – а, красивая? – растягивая слова, проговорил Димка, когда они ступили на пустырь. Далее последовал тяжёлый подзатыльник, то которого Санька упала. Она поднялась с трудом, и молча сделала несколько шагов.

 – А – а – а, умная? – всё повторилось. Санька упала, и снова встала, пошатываясь на каблуках.

– А – а – а, в секретутки пойдёшь? Не наб....лась ещё?

 Он давал ей пройти несколько шагов, потом бил, говоря очередную фразу из своего набора, и всё матом, матом... Санька пыталась бежать, но он догонял.

 -А – а – а, убегаешь? Не убежишь, я тебя все равно прибью, а не физически, так морально прибью. Р-размажу, сука!

 Пройден был пустырь. Санька прошла мимо сидящих на лавочке соседей, в порванных колготках, в оборванном, вывалянном в грязи платье, с разбитой физиономией, по которой стекали потоки размытой слезами краски, вперемешку с кровью.

 Ночь была ещё хуже дня. Хуже – по другому, по страшному.

 Была-то – у Саньки «задержка», уже второй месяц. Димке не говорила, хотела сначала к врачу сходить. А тут!

 Димка упал на кровать, и храпел тяжело, надсадно. Санька же не могла заснуть. Не от тоски! Что тут говорить о тоске, после такого-то ужаса. Нет, она не могла заснуть от поднимающейся внизу живота боли.

 Еле приползя к туалету, она смотрела, как падают на белый фаянс унитаза – куски её, а, может, и не её – кровавой плоти. Санька каким-то чу дом добралась до телефона, и позвонила 03.

 «Скорая» разбудила звонком – только Надежду. Санька лежала на полу, возле телефона, в луже крови. Она была без сознания.

 Это был выкидыш. «Скорая» приехала вовремя. Саньку спасли.

 Санька пролежала в больнице неделю. Пришлось позвонить матери, и мать примчалась,

чтобы ухаживать за Санькой.

 Димка тоже не отходил от больницы. Видеть его Санька не могла, но он просиживал под окном часами, воздействуя на слабое сердце Санькиной матери.

– Он тебя любит, доченька! Он любит тебя, я же вижу! – причитала мать

– Мама! Он не меня ударил, он нашего ребёнка... моего ребёнка, внука твоего...

– Он же не знал! Сашенька, тебе плохо, я понимаю. Но может, ты всё преувеличиваешь? Ты думаешь, мы с отцом всегда жили хорошо? Все ссорятся, все терпят...

 Что было отвечать матери? Мать не знала всего, а тому, что знала, предпочитала не верить. Или верить – наполовину.

 Мысль о том, что дочь хочет развестись, была для неё невыносима.

 В конце концов, Димка полез по стене, к окну палаты, где лежала Санька. Он дополз до окна, держа в зубах маленькую розочку с обломанными предварительно шипами. Он дополз, успев положить на подоконник розочку, и сказать:

– Зайчик, я тебя люблю.

 Потом рука его сорвалась, он заскользил, и свалился вниз. Мать охнула, и бросилась по лестнице к выходу.

 Этаж был третий, невысокий. Димка отделался сломанной рукой.

 Так и забирали Саньку из больницы – мать, и Димка с рукой в гипсе. Торжественно, при матери, клялся Димка перестать пить. И перестать драться.

– Зайчик, прости! Никогда! Даже пальцем! Никогда!

И покорилась Санька, покорилась опять.

 Три недели, пока рука у Димки в гипсе была, жила Санька спокойно.

 И не пил, и не бил.

 Сердце боялось поверить в тихую жизнь. Санька продолжала вздрагивать при резком звуке, со страхом ждала Димку с работы. И наслаждалась его трезвостью, наслаждалась тем, что можно было спокойно поговорить, спокойно поужинать, спокойно лечь спать. Она бы простила. Она бы простила всё, даже нерождённого ребёнка. Если бы он удержался!

 Светлый промежуток в их жизни продолжался месяц. Затем – всё началось снова.

И снова заползла Санька в свою раковину – глухого, безнадёжного, равнодушного терпения, страха, и воскресного лечения синяков.

 Только теперь приходилось терпеть ещё одну фразу, в обычном наборе ругани. Когда услышала Санька её в первый раз, ударила она сильнее пощёчины.

– Ты! – кричал он – ты никчемная! Ты никчемная тварь! Ты даже ребёнка родить не можешь!

 Потом она стала думать: «а ведь и вправду не могу». И Санька перестала испытывать даже обиду. Просто горечь. И ещё – как бы лучше прикрыть лицо, чтоб не было на нём синяков. Чтоб на работе – стыдно не было. Вот и всё.

***

– Действительно, похоже на всё. А я возмущался «Ой мороз – морозом!». Есть ли предел падению человека?

– Ты о ком? О ней, или о нём?

– Я уже не знаю, о ком. О нём. И о ней. Она – сторона страдающая. Но это уже у неё –

не терпение. Это капитуляция, это сдача без боя. Это тоска? Что это такое вообще, ты-то сам знаешь? А он? Он-то что такое?

– Знаешь, мне тяжело. Можно порадоваться только, что она удержалась, чтоб не спиться.

– Да. Да.

– «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся...»

– Это ты о чём?

– Это я о лекции «О вреде курения и алкоголизма». Не прочти она свою лекцию, не готовься к ней, – не вспомнила бы о деградации, не испугалась бы. Кто знает, как повернулась бы жизнь её. Может, так и пошла бы – в сторону бомжей.

– Ты этому такое значение придаёшь? Даже лекции?

– Да, придаю. Меня этому – жизнь научила. Правда, учила долго, и наказывала крепко, когда я понимать не хотел. От этого – уменьшается потребность осуждать, и выносить приговоры

– Это ты обо мне?

– О тебе... о нас. Мы часто забываем о том, что всё взаимосвязано в нашей жизни. И доброе слово, сказанное когда-то, может сегодня – уберечь нас от зла. В высшей степени – молитва матери уберегает сына, а молитва праведного – спасает многих. А мы – мы можем этого просто не заметить

– А злое слово?

– А злое слово – притягивает зло. И мы тоже не замечаем этого. Не сопоставляем одно с другим. Ищем потом виноватых – совсем не там, где надо их искать. Осуждаем других, всегда других, и никогда – себя.

– Опять обо мне?

– Не будь же ты так ... о себе, да о себе. О тебе, как и о всяком другом. Обо мне. О близких своих помолиться не можем! Не то, что о врагах. Не умеем желать добра, не умеем прощать.

– А за героиню нашу – никто не молится. И за героя. За героев, то есть.

– Подожди, подожди. Как никто? А мы? Мы с тобой?

– Ты считаешь, что наша молитва – может чему-то помочь?

– Я считаю, что надо молиться. Надо молиться во всю свою силу. А дальше – будет на всё воля Господня...

– И всё же – это дно. Это конец?

– ?

***

 Так продолжалось довольно долго. Вся семейная жизнь Саньки продолжалась четыре года. После выкидыша она прожила с Димкой ещё почти год. Больше Санька не беременела.

 В её жизни не менялось ничего. Глухая, равнодушная тоска, составляла основу её жизни, даже не жизни, а просто существования. День до вечера, и ладно.

 Один раз, вернувшись домой пораньше, она застала дома Димку, и молодую, симпатичную женщину, которая быстро и недвусмысленно натягивала кофточку. Димка – почти не оправдывался.

– Мы зашли на минутку, – сказал он – на работе раньше отпустили, вот я и пригласил... товарища.... у нас посидеть, а то нам надо ... на собрание ещё идти... Приду поздно, не жди, спать ложись.

 Они ушли.

Санька вышла на кухню. Надежда готовила ужин. Санька устало села возле своего стола.

– Давно это, Надя?

– Ты, Сашка, или слепая, или дурная, не пойму никак. Да полгода уже он шляется с ней! А до этого – другая была, правда, недолго.

– Да?

– Да, да. Я думала, ты знаешь

– Знаю теперь.

– И что?

– А что? Да ничего, наверно. Что я сделаю? Противно только. Мне и так-то противно с ним, давно уже. А теперь – ещё противнее.

– Чего хорошего. Да ладно. Ужинать будешь с нами?

– Нет. Пойду, полежу. Подумаю.

– Думай, думай. Поговорку знаешь? Дурень – думкой богатеет.

– Спасибо, Надюха. Пойду.

– Давай.

 Думала Санька, но придумать ничего не могла. А муж – не пришёл ночевать. Ну, хоть отоспалась, да не битая осталась. И то хорошо.

 Серое утро, коммунальная кухня, яичница, работа....

На работе Санька всегда чуть-чуть отходила, становилась живее, разговаривала с людьми, советовала, что почитать. С сотрудниками – близко не сходилась: отстранялась от вопросов, от пересудов, и от сочувствия.

 Среди посетителей были симпатичные люди. Многие любили и Саньку – здоровались, шутили. Был среди посетителей один – совсем чудной. Приходил такой дедок – невысокий, с белой бородой, и длинными белыми волосами. На Деда Мороза был похож.

 Под седыми бровями таились неожиданно пронзительные голубые глаза, которые иногда смотрели строго, но чаще – как будто смеялись.

 Просто смотрел дедок на Саньку, и улыбался. Санька улыбалась в ответ, и на этом их общение заканчивалось.

 Брал дедок читать книги в основном исторические, о войне, иногда читал мемуары, или – «Из жизни замечательных людей». Приходил нечасто.

– Ты смотри, осторожно с ним, с этим дедом, – сказала напарница, поймав улыбку деда, обращённую к Саньке. – Этот дед – в церкви, попом работает.

– А мне – всё равно.

– Тебе – всё равно, а припечёт – не всё равно будет. Смотри, я предупредила.

 И правда, как-то раз дедок пришёл в рясе. В рясе, и с маленьким чемоданчиком. Пришёл, правда, поздно, перед закрытием. Книги положил, улыбнулся. Глянул прямо в лицо Саньке.

 Санька сразу подумала о своих синяках – хорошо ли замаскированы, или к вечеру – облез грим. Дежурные тёмные очки... В столе...Так.. .Санька одела очки, глянула на рясу, но не решилась задавать никаких вопросов.

 На немой Санькин вопрос дед ответил сам:

– Ты извини, что я так. Спасибо, что не шарахаешься от меня, как подруга твоя.

– Почему я шарахаться должна? Вы добрый, это по глазам видно. А что вы... – Санька замялась, перед тем, как сказать: «поп»

– Поп? – дед улыбнулся. – Хочешь – поп, хочешь – священник. И то правда, и то.

– А почему – с чемоданчиком? – осмелилась Санька.

– А это я к людям ходил. Причащал, исповедовал. Кто лежит, кто болеет, кто в храм прийти не может.

– А?

– Не понимаешь? Ну, с Божьей помощью, может поймёшь, потом, потом.

 Дед выбрал пару книг, и собрался уходить.

– Благослови, Господи, тебя, деточка! – сказал он на прощанье, ещё раз сокрушённо посмотрев на Санькины замаскированные синяки, которые были явно видны в тот вечер. На совершенно не подходящие к месту и времени – тёмные очки.

 Перекрестил Саньку, и ушёл.

Не то, чтобы Санька его ждала, но была рада, когда к концу смены, и на этот раз, появился замечательный дед. Одет он был в одежду цивильную. Улыбнулся, как всегда.

– Здравствуй, дочка. Что посоветуешь почитать?

– «Архипелаг Гулаг» будете? Получили один экземпляр.

– Буду, конечно. Давно хотел, читал кусками. А вот скажи мне, дочка...

– Что, дедушка?

– Ты можешь меня называть – Александр Иванович. Или батюшка Александр.

– Нет, я лучше – Александр Иванович.

– Скажи мне, что с тобой? Мне всё время кажется, что творится над тобою – какое-то зло.

– Зло? Какое зло?

– Тебе лучше знать. Ты крещёная, Саша?

– Крещёная, в детстве. Во младенчестве ещё.

– Хорошо. Какое же зло твориться с тобой, девочка?

– Зло...может, и творится...да только я не сопротивляюсь злу. Как у Толстого, знаете. А может, и не так... я не сопротивляюсь. Не могу я.

– Как – не сопротивляешься?

– Не сопротивляюсь. Ваша религия тоже говорит – смирение, смирение. Правую щёку подставь, и так далее.

– Между непротивлением злу, и христианским смирением, то бишь правой щекой, – «дистанция – огромного размера». Только...

– Что?

– Ты историю КПСС изучала?

– Изучала.

– «Первоисточники» конспектировала?

– Конечно.

– Так вот и везде. Пожалуй, я дам тебе Первоисточник, который ты не читала. Ты прочти, а потом мы с тобой поговорим. Ты прочти, и постарайся сама понять, в чем разница – между непротивлением злу, и «подставлением правой щеки».

  Александр Иванович вынул из своего чемоданчика небольшого размера книгу.

– Это что?– спросила Санька.

– «Новый завет». Здесь – четыре Евангелия, потом деяния Апостолов. Псалтырь. Прочти, что можешь, и как можешь

– Я читала, только кусочки. В разных критических статьях. И у Толстого. В основном, с разными комментариями. Отрицательными..

– А теперь почитай целиком, и без комментариев. И думай, думай. А я приду в следующую пятницу, и поговорим.

– До свидания, Александр Иванович.

 Санька начала читать сразу, как только за Александром Ивановичем закрылась дверь.

Продолжала читать и дома. Димка позвонил вечером, сказал, что на «мальчишнике». Это давало Саньке время одиночества, и она читала. Читала, читала.

 Отрывалась от «Первоисточника», закрывала глаза, пытаясь понять прочитанное. Понять, удержать в себе. Многие мысли ускользали, не давались. Многие – были совершенно неприемлемы. Но даже эта неприемлемость притягивала.

 Когда пришёл Димка, Санька одолела два Евангелия. Она осторожно отложила чужую книгу, и поднялась навстречу вошедшему.

 Димка был не в себе, но сильно не в себе, и это давало надежду, что он свалится в постель без скандала. Вернее, без «мордобоя», потому что слова уже шли – обычный набор:

– Что, валяешься? Ты будешь мужа кормить? Лежишь, не делаешь ни хрена! И т. д.

 Санька скользнула на кухню, поставила разогревать еду. Из их комнаты доносилась ругань Димки, потом какие-то нечленораздельные звуки, а потом храп.

 Санька стояла на кухне, и смотрела в окно. За окошком была ночь. Форточка была открыта. Весна уже развесила серёжки, пустила на свет первую листву, распространила свои звуки и запахи. Звуки и запахи весны – звуки и запахи надежды.

 В домах напротив горели окна – изредка, кое-где. «Неужто возможна и для меня нормальная жизнь?» – спрашивала себя Санька, и не могла ответить. Её сердце пыталось обрести надежду. И само себе – не верило.

 А побита она была на следующий день, вечером, в субботу, вследствие интенсивного опохмеления собственного благоверного мужа.

 Книгу, данную Александром Ивановичем, Санька прочла быстро. Немного завязла во второй части – в посланиях Апостолов. Про жену – интересно было читать.

 О том, что жена должна «убояться» мужа своего, знала Санька давно, но что муж должен относиться к жене, «как к сосуду драгоценному», вызвало у неё только горькую усмешку. Ничего себе, «как к сосуду!». Не только сосуд разбился бы, уже тысячу раз. Уже ведро железное погнулось бы! Смешно!

 В псалмах она застревала ещё больше, и преодолела все до конца – только благодаря собственной дисциплине, и чувству долга – привыкла всегда всё доделывать до конца. Местами – как крик души человеческой, местами – как мольбы униженного, а местами – вовсе не понятно.

 Но самое главное – самое главное... Самое главное – не это было. Санька ждала пятницы.

***

– Слава Богу! Я дождался!

– Слава Богу! Священник приходит тогда, когда приходит пора.

– Пора пришла?

– Думаю, да. Пора тогда, когда дальше некуда. Когда дальше – смерть. Или физическая, или духовная. Была она рядом со смертью физической, но была гораздо живее – её душа. А сейчас... По-моему, она пришла к порогу смерти духовной. В такой глухой тоске, когда душа не возмущается уже ничем... думаю, пора. Уж какая пора!

– Я рад.

– Посмотрим, как она сумеет... с Божьей помощью....