Не торопись (часть 1)

Рафа

Рафаэль медленно, апатично, неохотно переставляя нога за ногу, брел в сторону дома. Влажные, черные кудри вымокли под мелким, моросящим дождем и мокрым снегом, отяжелели и завились в крупные, непослушные спирали. Рафа терпеть не мог свои волосы. У всех его сверстников волосы как волосы, а у него косматая, курчавая копна, нет, скорее, шапка раскрашенного, полуголого папуаса.
Мокрая, тяжелая прядь волос, свисая со лба, мешает увидеть дорожку из круглых плиток, ведущую к дому. Ему все равно. Рафаэль вяло поднимает голову и застывает у порога. Открывать знакомую белую дверь не хочется. Входить в дом тоже. Мама снова чем-то недовольна в последние дни. Это легко читается по ее лицу. Конечно, кто бы на ее месте радовался бездарю-сыну, неуспешному, бездарному подростку. Даже ее любимое имя Рафаэль не помогло ему в достижении каких-либо успехов на художественном пути. Живопись, рисунки, занятия в студии с самого детства – все напрасно. Он не оправдает ее надежд… Да и отец молчалив, суров в последние месяцы. Я бездарь. Я идиот. Я ничтожество…
Рафа отрешенно приоткрыл дверь, перешагнул порог дома, бросил папку с учебными рисунками на комод и прошел вверх по лестнице, торопясь скрыться в своей комнате. Закрыв дверь, Рафаэль остановился перед зеркалом, без выражения посмотрел на себя: на губах появилась презрительная ухмылка. Из зеркала на него смотрел тощий, высокий подросток с курчавыми, взъерошенными волосами, редкими прыщами на лбу и огромными грустными глазами. Длинные, нескладные руки и ноги, бледная кожа и взгляд меланхолика дополнили злополучную картину в зеркальном отражении.
– Урод… – Рафа отвернулся от зеркала и сел на кровать.
Мама не вышла встретить его, сестры Нади, как всегда, нет дома. Надежда красавица, в отличие от него… Тяжело, наверное, иметь брата-урода, словно Квазимодо… Поэтому Надя никогда не берет меня с собой. Ей стыдно за меня перед подругами. Одеяло с мишками! Рафаэль с ненавистью сжал в кулак пододеяльник. Ненавижу эту простыню, эту наволочку, постельное белье с медвежатами в полосатых, синих штанах! Относятся ко мне до сих пор как к ребенку!
Рафа с ненавистью скомкал простыню, уткнулся взъерошенной головой в смятую подушку и замер.
Не хочу, больше ничего не хочу в этой чудовищной жизни. Я страхолюд, никчемная личность. Родителей интересует только моя учеба. А Алиса… она целовалась с этим авторитетным, распущенным мистером «Горой шоколадных мышц». Улыбалась ему, радостно, задорно смеялась, как только тот обратил на нее внимание. Про меня она забыла в ту же секунду. Кому нужны мои таланты? Внутренний мир? Кому он нужен? Я тупой, никчемный идеалист. Лучше бы родители отдали меня в круглосуточный тренажерный зал! Кому нужна моя бездарная мазня, поиск самовыражения, путь самоопределения, как говорит папа! Мне уже пятнадцать! Я никому не нужен. Недаром родители больше любят Надю. Это неудивительно. Она модная, популярная, общепризнанная красавица! А я?! Как можно гордиться таким братом-уродом как я?!
Рафаэль оторвал мокрое лицо от подушки, выпрямил спину и хладнокровно, решительно взглянул в зеркальное отражение:
– Я облегчу им всем жизнь. Избавлю от такого неудачника, как я. Они поплачут обо мне, конечно, сначала… Но это только в силу привычки. А потом забудут, привыкнут и будут любить успешную Надю. Так будет лучше для всех нас. Так будет лучше для всей нашей семьи.
Внизу раздались голоса, хлопанье дверьми и громкие шаги. Надя вернулась из института. Рафаэль вслушался в смех сестры. Она смеется… Как всегда довольна и счастлива.
Даже не зайдут ко мне, не спросят, как дела. Им плевать. Точно, им плевать на меня. Но я не должен просто исчезнуть. Напишу им. Все напишу в записке. Они прочитают и все поймут. Не сразу. Потом. В нашем районе нет высоких домов, придется сесть на автобус, проехать пять остановок… Высотное здание у больницы подойдет. Прости меня, Надя, ты была всегда хорошей сестрой. И ты… ты самая красивая на свете, кроме Алисы, конечно. Твои темные, курчавые волосы идут тебе в отличие твоего брата-недотепы. И ты, мама, прости, но я безнадежен, какой из меня живописец?! А папа? Он вообще не вспомнит о моем существовании, загруженный делами и нескончаемой работой. Решено! Завтра! Вместо школы я отправлюсь туда, взберусь на крышу и… Меня легко опознают по школьным документам, я не причиню никому хлопот. Я – законченный аутсайдер, не должен оставаться в этом мире. Я – лишний!
Рафаэль стащил с себя промокшие синие джинсы, зеленую футболку и залез под одеяло с танцующими, улыбающимися медведями.
Надя бросила мокрые полусапожки в прихожей, положила сумку на комод и, улыбаясь, подбежала к матери, которая стояла на кухне и смотрела в мутное, запотевшее окно. Надя подкралась к ней сзади и, смеясь, закрыла глаза мамы холодными руками:
– А вот и я!
– Надя! – мама обернулась, и в ее глазах Надежда увидела навернувшиеся слезы, на лбу глубокие морщины, собранные к центру,
и строгое, озабоченное выражение лица, не предвещающее ничего хорошего. Улыбка Нади погасла, и тревога болезненно сжала грудь.
– Что случилось, мама?
– Папа… наш папа должен лечь в больницу. Его сердце… Мы с папой молчали несколько месяцев, не хотели вам с Рафочкой ничего говорить, но молчать дальше нельзя. Папа ложится на операцию. Это так серьезно… – Мама с сокрушением покачала головой. – Пойдем присядем, поговорим…
– Рафа знает? – Надя прижала мать к себе и сдавила пальцами ее ладонь.
– Я не стала его беспокоить. Ему надо писать, работать, он такой нервный, грустный в последние месяцы, не узнаю его. Я не посмела… Не захотела лишний раз расстраивать его. Он стал таким замкнутым… отчужденным ото всех нас.
– Я сама скажу ему, мама. Он должен знать. Рафа уже не ребенок, – решительным тоном произнесла Надя и выпустила из рук ладонь матери, поднялась вверх по деревянным ступенькам. Подошла к комнате брата, застыла на секунду, собираясь с мыслями, тихо, осторожно постучала и нажала на дверную ручку. Дверь приоткрылась, и Надя увидела брата, спящим на кровати. Тяжелые, черные вихры лежат на подушке, одеяло сбилось на пол и обнажило грудь Рафы.
Надя улыбнулась и, с любовью взглянув на брата, шепнула:
– Красавец… ты будешь такой красавец, Рафа! Спи, я расскажу тебе обо всем завтра.
Надя обратила внимание на то, что по полу в комнате брата разбросаны скомканные листы бумаги, ручка, карандаши, небрежно валяются на кровати шары из смятых листов.
– Ты что-то набрасывал, Рафа, и у тебя не получилось. Отдыхай… Я люблю тебя, брат.
Надя еще раз взглянула на Рафаэля и на цыпочках, тихо-тихо, чтобы не разбудить брата, вышла из комнаты, неслышно затворив дверь. Спустилась на кухню вниз к матери и объяснила, разведя руками:
– Спит. Я не стала его будить. Завтра, мама… расскажу Рафаэлю обо всем завтра…

Призрак.

Доброе утро. Добрый день. Быть может, добрый вечер. Не знаю, в какое время суток, дорогие читатели, вам доведется это прочесть, не знаю где, но, соблюдая человеческие правила приличия, здороваюсь с вами.
А теперь представлюсь: Привидение, Призрак или как вам угодно. Можете именовать меня романтично – Заблудшая Душа. Хотя нет, если бы я был в прожитой жизни женщиной, это являлось бы уместным, но я был мужчиной.
Простите за подробности, но не хочу, дабы вы решили, будто имеете дело с бесполой, невесомой тучкой. Удовольствие ниже среднего, когда тебя так безлико именуют, но это, вот досада, недалеко от истины.
Не могу точно вспомнить, когда я умер. Точнее, покинул ваш суетный мир. Это не столь важно в моем рассказе. Давно скитаюсь в других измерениях, временах и галактиках. В мои привычки не входит тесное общение с людьми, но в этот раз просто кричать хочется, господа! Видимо, вековое молчание негативно, дурно на мне сказывается. Давным-давно не возникало у меня такого огромного желания говорить, говорить, говорить…
Простите мне невообразимое волнение, постараюсь унять излишние эмоции и рассказывать по порядку. Началось все это так…
В очередной раз меня занесло на бренную Землю то ли временным потоком, то ли собственным непреодолимым желанием, то ли высшее провидение этого захотело и распорядилось моей скитающейся душой по своему разумению. Не помню. Помню одно – я оказался на Земле, напрочь лишенный какой-либо памяти. Своей и без того скромной памяти о прожитой человеческой жизни. Долго перемещаясь в пустоте, уже смутно начинаешь соображать в хитросплетениях вечности среди сверх скорого, галактического сумасшествия.
Когда выкинувшие меня из темноты молниеносные, кружащиеся вихри стихли, передо мной возник застывший в белой пелене из снежинок тихий, безмятежный город. Снег, тишина, слабо освещенные дома и светящиеся теплым, желтым светом неподвижные окна. Все красноречиво говорило о приготовлениях к скорой встрече Рождества. Рождество… Как давно это было! Ощущение праздника, запах еловой хвои, красные и белые свечи, шуршание конфет в блестящих обертках и ожидание подарков под елкой. Откуда всплыли обрывочные воспоминания в потухшей памяти – я не вспомнил. Но безудержно потянуло вверх, туда, где потрескивающие поленья в камине, рыжий огонь, наполняющий комнату теплом, и семейный уют. Я тяжело, тоскливо вздохнул.
Соглашусь с вами, нехорошо подглядывать, но что остается делать, измотанному временем Призраку, если он уже очень давно лишен привычных, обыкновенных человеческих радостей. Захотелось прижаться щекой к стеклу и хоть немного ощутить волшебство праздника вместе с людьми. Увы, я призрак. И прижаться щекой к холодному, заиндевелому окну, для меня является несбыточным желанием. Таким же несбыточным, как провести пальцем по морозному стеклу или откусить хрупкую, звенящую сосульку. Через стекло я провалюсь, сосулька так же пройдет сквозь меня, да и морозные узоры не заметят моего несуществующего дыхания.
Мой взгляд привлекло высокое окно на верхнем этаже, щедро украшенное электрическими, мерцающими свечами и статуэтками позолоченных херувимов. Под ресницами белых херувимов я попытался рассмотреть нечто
знакомое, но как ни старался, не смог вспомнить где ранее встречал этот смиренный, потупленный взгляд и грустную полуулыбку. Даже крылья ангелов действовали на меня успокаивающе, в какой-то момент я почувствовал себя живым и счастливым. Но лишь на короткий миг…
Чтобы вновь не провалиться в бесконечное пространство, закрепился как смог у края карниза и заглянул в комнату. Темно-зеленые шторы скрывали от меня большую часть помещения, но вся обстановка квартиры говорила о тихой семейной жизни. Посреди комнаты стоял длинный, темный, лакированный стол, сервированный на две персоны. Обстановка располагала умиротворенно, достойно встретить Рождество. Хозяев не было. Я решил их дождаться, торопиться было некуда – передо мной, как обычно, лежала целая вечность.
Ничего не оставалось, как бесцельно смотреть по сторонам и вниз на суетящихся прохожих. В этот тихий морозный вечер люди спешили к себе домой или в гости к родственникам, друзьям. В гостях они наслаждаются ароматными запахами, пробирающимися из кухонь, где рачительные хозяйки утопают в стараниях удивить гостей. Кто-то заказывает готовый ужин в ресторане, оценивая по достоинству кулинарные изыски шеф-поваров и их неиссякаемую фантазию. Это я помнил… Удивительный факт. Совершенно не помня, кто я и откуда, тем не менее, я помнил о вкусной еде, которой был издавна лишен. Призраку не полагается наслаждаться даже запахами еды. При всем моем горячем желании – я их не чувствую. Ведь призраки напрочь лишены человеческого обоняния.
 Но мы улавливаем иные, необычные для вас, людей, запахи. Знаете вы или нет, но живя здесь, на Земле, в своей телесной оболочке, именуемой телом, вы, люди, источаете каждый свой неповторимый запах, который невозможно уловить земному обонянию. Его ощущаем только мы, призраки. При жизни я и не догадывался, как пахну зелеными фисташками. Мне повезло, некоторым удача сопутствует гораздо меньше. Хотя на протяжении человеческой жизни источаемый запах меняется, усиливается, слабеет или угасает. Существует прямая, неизменная зависимость от наших поступков. Чем добрее, бескорыстнее, честнее ваши дела – тем приятнее, фееричнее шлейф аромата, тянущийся за человеком. И напротив: эгоизм, жадность, малодушие, ложь, цинизм погружают своего владельца в такие «благовония», которые мне здесь приводить видится неуместным. Да и запах их чахнет, хиреет, лениво волочась за своим владельцем.
Облако, окутывающее человека, тянется длинным шлейфом, неся в себе поступки, привычки, настроения. У кого он менее выраженный, так это у тех, кто осторожничает и из опасения не совершает ни хороших, ни плохих дел. Облако этих людей схоже, смешанный запах старого табака и пыли, который вы не можете вспомнить после того, как человек прошел мимо. Зачастую, я не могу ответить себе – чем же он пах? И забываю…
Внизу, по тротуару, прошла, цокая острыми каблуками, женщина, укутанная в черное манто. Шлейф, сотканный из ее жизни, взметнулся вверх, долетел до меня и скрылся за поворотом. Сильный запах. Но неприятен. Не получается вспомнить. Что-то такое очень знакомое! Ах да ! Нафталин! Запах нафталина! Мадам! Ну нельзя же так жить! Следом за ней спешит господин в сером пальто, поправляя строгий воротник. Взвился острый запах банковских купюр, бумажных счетов и … пыли! Бумаги, бумаги, бумаги – суть этого господина.
Мне становилось скучно, как вдруг за стеклом в комнате раздались голоса. Я обернулся и увидел вошедших хозяев гостиной. Ими оказались супруги: высокая, стройная блондинка в атласном голубом платье и господин плотного телосложения, который взглядом оголодавшего хищника рассматривал обильно накрытый стол с кушаньями. Молодая женщина быстро жестикулировала руками и что-то говорила, супруг недовольно морщился, но молчал. Передо мной разыгрывалась семейная сцена! Господа, только не это!
Так хотелось взглянуть на картину тихой семейной идиллии во время празднования Рождества.
Настроение омрачилось, я спустился с приютившего меня на недолгое время карниза вниз и задумался… Лететь было некуда. Незачем. Пустота и тоска вернулись ко мне с прежней силой. И тут… я ощутил сильнейший аромат лета! В голову ударили старые, милые сердцу запахи: свежескошенной травы, парного молока, речной свежести и вкусной, сочной, сладковатой земляники. Я стремительно метнулся вниз, где этот человек? Хочу увидеть его немедленно! Кто он? Кто среди городского холода несет в себе лето? Улица была пуста. Но
нет, в одной из темных подворотен мелькнул хрупкий силуэт. Не раздумывая, я влетел под темную арку. Вот она! Невысокая фигурка со шлейфом из лета, которую ищу. Куда же ты так торопишься? Не угнаться за тобой даже призраку. Повернула налево, еще раз налево, теперь направо. Извилистые, полумрачные закоулки попытались спрятать от меня ее силуэт, но я не сдавался и упорно следовал за ней.
Это она. Женщина, девушка, подросток – не знаю. Но нестерпимо захотелось обогнать незащищенную тонкую фигурку и заглянуть в незнакомое лицо. Кто ты? К чему такая поспешность? Она упорно продолжала двигаться в полумрак ночи, углубляясь не в лучший квартал присыпанного снегом города. Улицы сужались, становились более пустынными, мало-освещенными, заброшенными, словно, загоняя беззащитный силуэт в ловушку из каменных лабиринтов. Мимо прошла хохочущая толпа развеселых молодых людей, крикнула что-то вслед «моей фигурке». «Фигурка» в смятении перебежала на другую сторону неровного тротуара в частых, корявых выбоинах. Нарастающие волнение и беспокойство охватили меня. От разудалой компании тянулся витиеватый, размытый шлейф из дурных запахов, их мысли внушали мне тревогу и опасения. Ничто не располагало к поздним прогулкам в этих унылых, заброшенных Богом и людьми местах.
Наконец-то я залетел вперед и смог внимательно рассмотреть ту, которую преследовал. Ею оказалось совершенно юное создание лет семнадцати, не больше. Бледное, взволнованное лицо, большие перепуганные глаза и следы недавних слез. Наброшенный капюшон тонкого пальто не позволил как следует рассмотреть черты ее лица, но упавший свет фонаря, озаривший на миг девичий профиль, подсказал – очертания милы и трогательны. Барышня явно чем-то расстроена. От переизбытка чувств не замечает распахнутого пальто, усиливающегося ледяного ветра и колючих, жестоких снежинок.
Нам, призракам, присуще порой читать человеческие мысли (если очень этого захотеть), но безудержный хоровод в голове этой малышки извивался в бешеном темпе, кувыркался, одна мысль цеплялась за другую, обрывалась и вновь начинала кружиться с прежней силой, не повествуя ни о чем. Уловить что-либо было непросто. Лихорадка чувств не позволила мне дотронуться до ее мысленных образов, не дала ни единого шанса увидеть причину расстройства. Мне не осталось ничего другого, как молча следовать за ней и наблюдать за происходящим…
Как долго ты будешь бежать по безлюдным улицам? Стемнело. Разве твоя мама не говорила тебе, послушные дети в это время суток должны сидеть дома за накрытым столом, пить молоко и получать рождественские подарки? Похоже, тебе сейчас абсолютно все равно, что говорила когда-то твоя заботливая мама.
Она остановилась у неприятного вида парадной. Широкая обшарпанная дверь из досок под облезлой краской, вмятый в стену звонок, невзрачный низкий дом из трех этажей. Я бы, детка, на твоем месте не пошел туда. На свете существуют более приличные, благопристойные места для встречи Рождества.
Нажимает на кнопку звонка, ждет. Никто не торопится открыть дверь и вручить девушке подарок. Тишина. Звонит еще раз и еще. Откройте же наконец! Стужа снаружи усилилась, ветер осерчал, швыряя снежинки-колючки в лицо. Я не ощущал холода, но видел, как покраснели нос и щеки моей незнакомки.
Наконец, дверная ручка медленно повернулась, и в узком проеме показалась взлохмаченная мужская голова. Нет, простите за неточность, мальчишки. Мальчишки двадцати лет. Я подлетел ближе, дабы как следует рассмотреть негостеприимных хозяев. Взъерошенный хозяин дома что-то вяло говорит, затем ожесточенно машет руками, кричит и жестикулирует, но не впускает девушку внутрь. Неожиданно из-за его плеча показывается заспанная женская голова, такая же взъерошенная, как и у парня, и, недоуменно позевывая, хлопает длинными ресницами.
Моя окоченевшая от холода героиня, тут же бросает каким-то свертком с алым бантом в парня и стремительно убегает прочь. Я догадался – это был подарок к Рождеству. Похоже, дорогая, ты получила серьезный удар, так сказать, «нож в спину». Забудь, он не стоит твоих переживаний! Подумаешь, неверный, беспутный, двуличный мальчишка! Неужели ты предполагала, что он способен на серьезные чувства? Хотя… неверность – это всегда тяжело, в любом возрасте…
Да где же ты? Вновь убежала! Мне стало нестерпимо жаль это юное создание, которое проделало столь долгий путь лишь для того, чтобы швырнуть в тощего распутного мальчишку красный сверток. О времена, о нравы! Интересно, какой век на дворе, что за моральные ценности? Куда я попал? Стой, стой, стой!
Я настиг ее на дороге, ведущей к каменному мосту, слезы катятся градом, пальто, как и прежде, распахнуто. Так недолго и простудиться! Ты так опрометчива!
Она быстро продолжает бежать по улицам, взбегает на мост, смотрит вниз. Темная вода, поигрывая отражениями желтых фонарей, сурово плещется. Ты заболеешь! Тонкое пальто, как и прежде, расстегнуто, капюшон слетел с головы! Знаешь, как дорого стоят услуги врача, малышка? О, я подумал, как настоящий человек, видимо, в мое время, когда я жил, эта услуга являлась не дешевой для моей семьи. Как восхитительно почувствовать себя человеком, пусть на краткий миг! Рядом с ней у меня рождаются подлинные человеческие мысли. Она сняла пальто! В свете фонаря я рассмотрел ее худую фигурку и растрепавшиеся каштановые волосы. Обаятельна, мила и хрупка. Но мне интересно, когда ты прекратишь совершать глупости, оденешь пальто, обвяжешь вокруг шеи потуже длинный шарф и поспешишь наконец-то домой. Стоит у перил, смотрит вниз – это невыносимо! Надо уметь переживать поражения! Тот лохматый растрепа – еще не крах всей твоей жизни! Он лишь незначительный, быстропроходящий эпизод! Как жаль, что ты меня не слышишь! Как много могу тебе рассказать, как много! Я подлетел к ней и закричал во всю мочь, зная, что останусь не услышанным:
– Иди домой! Одень свое худое пальтишко – и марш домой! Если бы я был твоим отцом, давно выпорол бы тебя и посадил под замок! И лишил бы обедов! Нет, не лишил бы… худая до крайности.
Новый взрыв рыданий, но, о счастье! Засовывает окоченевшие тонкие руки в рукава, обматывает потуже вязаный шарф, всхлипывая и рыдая, бредет на ту улицу, где я встретил ее впервые. Первое разумное решение за вечер! Барышня, поторопитесь, ветер усиливается.
Подошла к парадной двери, дрожащими руками долго ищет ключи в черной сумочке. Ключи не желают попадать в замок, что вызывает новый шквал рыданий. Я уже было решил, это несчастное создание никогда не
прекратит плакать, как внезапно она умолкла. Выражение ее бледного лица изменилось, она провела мокрым рукавом пальто по щеке, и мне вдруг не понравился ее взгляд. Он изменился. Равнодушный взгляд в никуда, как обычно люди смотрят сквозь меня… Девушка медленно, шаг за шагом, не торопясь, поднимается по извивающимся ступеням на лестничную площадку своей квартиры.
Наблюдая за ней, я предпочел бы вновь видеть ее рыдающей. С безжизненным выражением лица, она открыла дверь, прошла в помещение небольшой кухни и села на табурет, вперив бессмысленный взгляд в стену. Самый страшный, апатичный, безучастный ко всему взгляд человека.
Время тянулось невыносимо. Если верить негромко тикающим часам на стене – этот жуткий, тягостный, застывший взгляд я наблюдал всего лишь час, но невмоготу было наблюдать более, как запах земляники меркнет, становится тоньше, менее заметным, менее ощущаемым. Благоухание лета, сотканное из восторгов и парного молока, покачнулось и уступило место тяжелому, бессмысленному облаку, словно свинец, – холодному равнодушию.
Не вытерпев более, я взметнулся под потолок убогой кухни, затем подлетел к девушке и стал мягко обвивать вокруг нее нежные, положительные, добрые мысли, но наткнулся на непроницаемую, бетонную стену смятения и тоски. Пришлось оставить бесплодные попытки, вновь превратившись в стороннего наблюдателя, и томительно ждать.
Не знаю почему, я не смог улететь. Это Рождество решил встретить с ней, даже если я буду для нее всего лишь невидимым гостем.

Но вот она тяжело вздыхает, поднимается со старого табурета, медленно встает и подходит к кухонному шкафчику. Раскрывает белые дверцы и внимательно изучает содержимое аптечки, недовольно шепчет: «Не то, не то…» и ставит ее обратно на полку. Несколько минут оценивающим взглядом изучает кухню и, отдернув штору, открывает окно, высовывается по пояс в ледяной ветер, еле слышно проговорив: «Низко…». Затем выдвигает кухонный ящик, достает огромный острый, сверкающий холодным лезвием, нож для разделки мяса.
Следя за ее действиями, я все понял! О нет! Эта глупышка решила поторопиться сюда, к нам, призракам! Стыдно признать, но человеческая смерть мало трогает призраков. Отчего я должен переживать из-за глупой девчонки? Из-за перехода из одного пространства в другое незнакомой мне души? Мое сохранившееся сознание не беспокоит чужая смерть! Я столько видел! Я устал, стал равнодушным, циничным настолько, что, увидев новоиспеченного призрака, самое большее – это кину небрежно избитую фразу: «Добро пожаловать! Теперь ты призрак здесь и бесполезный труп там». И нахально при этом ухмыльнусь, окончательно приведя в смятение своим поведением «новенького».
Почему же на этот раз я потерял хладнокровие и покой? Почему мне не все равно, что совершит эта расстроенная, неразумная девчонка? Почему все внутри меня беззвучно кричит и протестует, сопротивляясь ее физической смерти? Почему меня к ней так тянет? Некогда думать, она вертит смертоносный нож в руках. В своей маленькой, наивной, глупой голове ты решила: жизнь бессмысленна и выхода нет! До чего же ты легкомысленна! Проститься с волшебной жизнью из-за несчастной любви к вихрастому, неумному обормоту – верх глупости и жестокости по отношению к себе. Что бы я не отдал, лишь бы оказаться на твоем месте и вновь стать живым!
Что бы я не отдал, чтобы вновь вдохнуть запах морозного неба, почувствовать покалывание холода на озябших руках, уловить ноздрями чуть слышный дымок из кирпичных труб. Что ты можешь знать о том, как рождается безнадежная тоска по обычным человеческим радостям, тоска – длиною в вечность. Только живым дано ощутить пьяный дурман в запахе утреннего тумана, испытать восхищение при виде алой зари простирающейся, над полями, которую прославляют даже птицы радостным, громким ликованием. Вы, живые, ропщите на плохую погоду изо дня в день, не понимая, с каким упоением я бы сейчас промок, замерз, изнывал от жары, лишь бы ощутить все это! Лишь бы вновь вкусить наслаждение жизнью! Я бы с восторгом встречал новую весну, с восхищением целовал и нюхал нераспустившиеся, клейкие почки, которые мне уже никогда не зацепить щекой и небрежно не отбросить их с лица! Хлесткие ветви явились бы усладой для моих щек! Но я прохожу сквозь них, ни одна из них не зацепит меня! Я бы заворожено смотрел на все! Смаковал бы каждый день победы весны! Триумф тепла и света ощутил бы кожей! Почувствовал бы солнечный, припекающий жар, оставляющий загар на теле, на настоящем человеческом теле! Я ползал бы по земле, всматриваясь в зарождение новой жизни, когда всходят подснежники, и не смог бы надышаться ими! Я мог бы поймать бабочку рукой или почувствовать ее, дух бы мой захватило от этого прикосновения, и мурашки пробежали бы по коже! Всеми органами я бы ощутил этот живительный, цветущий, яркий, чистый мир весны! Я бы кричал от счастья, лишь наблюдая, как обновляется земля в лучах рассвета, пробуждается жизнь! Жизнь – феерическая, лучезарная, дарящая смех, любовь, экстаз, в конце концов! И, полный сил, я пережил бы это снова и снова, неустанно крича: «Жизнь сногсшибательна! Хочу ее повторить! Повторить! Повторить!».
А ты в безумном наваждении заносишь нож, как гильотину, над своими прозрачными венами, готовая променять все это на бесконечное одиночество, не имеющее конца, не имеющее покоя и удовлетворения. Устраиваешь самоказнь над самой собой, принимая черноту смерти, пропасть пустоты и унылое погребение. Отчаяние и глупость порождают роковой исход. Напрасно тратить жизнь, не ценя, не зная, не понимая прекрасного дара, – убийственное, непростительное, глупое преступление.
Смириться и равнодушно наблюдать за тем, как несмышленый ребенок семнадцати лет совершает неисправимую, роковую ошибку всей своей жизни, я не мог. Но каким образом помешать чужому безумию – не знал. Что предпринять? Наблюдаю за девушкой несколько часов, ничего не знаю о ее жизни, друзьях, родителях. Узнал лишь о несчастной, бестолковой, краткосрочной любви к вихрастому обормоту.
Я окончательно потерял все свое хладнокровие и заметался по комнате, пытаясь собраться с мыслями. Должен найти выход! Какой? Что я могу?! У телефонной трубки лежит записная книжка, раскрыта страница с адресами и телефонными номерами, аккуратно выписанными мелким почерком… Кто живет неподалеку? Похоже, мне повезло, судя по адресу, она знает соседей, живущих над ней! Если бы только я был человеком! Что стоит, будучи человеком, встряхнуть девушку за плечи, вырвать у нее из рук нож или настоящими ногами пробежать по лестнице, забарабанить кулаками в дверь и громко, во весь голос закричать: человеку внизу плохо! А я всего лишь непонятный эфир, бесполезная невесомость, меня не существует! Я мертв!!! Но выхода нет, шансов мало, раздумывать некогда, испробую средство, работающее в исключительных случаях!
Миновав потолок, сию минуту оказался у соседей верхнего этажа. Каково же было мое удивление, когда я увидел знакомую мне прежде пару! За столом чинно восседали высокая, миловидная блондинка в голубом декольтированном платье и серьезный, немного скучающий господин в костюме при узком галстуке.
Что и как бросить в их воображение, наполненное жареной уткой, красным вином, кофейным десертом и взаимными обидами? Муж… Я покружил вокруг него. Не получится. Пустая затея. Чрезвычайно трудно перебить ход его мыслей. Они весомы, приземлены и плотны, словно густое тесто. Пролетев над праздничным столом с белыми свечами, опустился подле его прелестной жены. Она задумчиво тормошила вилкой небольшой кусочек мяса в соусе и думала… о фигуре. Страх испортить фигуру лишним жирным кусочком румяной утки четко прослеживался в ее ровных, спокойных измышлениях. Надеюсь, не составит большого труда переключить ее мышление в нужное для меня русло.
Сейчас мы заменим ее страх на более благородные мысли. Я бросил в ее сторону человеческие образы: нищая старушка у парадной с дрожащей на ветру дряблой рукой, замерзший ребенок у парковой скамейки, не отходящий ни на миг от распластанной по асфальту матери, которая в беспробудном пьяном забытье издает животные, мычащие, нечленораздельные звуки и помахивает руками другу-забулдыге в редкие минуты, когда отрывает красную, опухшую голову от земли, вспоминая о новых желаниях пропойцы. Голодные, несчастные, опустившиеся люди. На свете полно таких, я насмотрелся! Им требуется твоя помощь! Я собрал воедино нехитрые мысли из белокурой головки, заметив при этом некоторое недоумение в серо-зеленых глазах под длинными ресницами, смотал в клубок все ее самые душещипательные, ностальгические, печальные воспоминания и с придыханием стал ожидать результата. Подтолкнул остроту восприятия к нежным вискам и всмотрелся в лицо. Ее глаза вдруг заблестели, голова низко склонилась над полной тарелкой, губы задрожали, и она тихо произнесла:
– Дорогой, ты помнишь, как у нас сдохла кошка?
Муж замер на некоторое время, не донеся блестящую вилку до губ, приоткрыл рот, закрыл и отложил прибор в сторону на салфетку.
– Помню, милая, помню. А почему ты говоришь об этом именно сейчас?
– Не знаю. Стало так жаль бедную киску.
– Мне тоже жаль, дорогая, но не стоит так расстраиваться по этому поводу. Мы купим, если захочешь, новую кошку, – и он вновь принялся за еду, изредка с подозрением посматривая на жену.
От неожиданного поворота дел я растерянно заметался над столом. Возможность предотвратить неотвратимую беду таяла с каждой секундой. Мною овладел гнев, досада и раздражение на самого себя. Болван! Что я смог? Внушить никчемную мысль об умершей кошке? И я закричал в отчаянье во всю мочь, не соображая того, что меня не слышат, не видят, не воспринимают! Набросился ворохом огромного желания на светлую, ничего не подозревающую голову! Как я кричал! Как бился в ворота чужих рассуждений о весе, кошке, тысяче мелочей присущих женщине! Услышь меня, умоляю тебя! Ты же умница– разумница, открой свою светлую головушку для меня! Встань и пройди по лестнице вниз, там покинутая всеми соседка нуждается в твоем внимании! Окажи ей помощь, зайди, улыбнись, вручи сверток с бантом, и все изменится для нее в этой жизни! В плену сокрушительных эмоций, не отдавая себе отчета в действиях, она совершит гигантскую глупость! Встань! Иди же! Иди!!!
В серо-зеленых глазах мелькнули неуверенность, легкое колебание и обескураженная неопределенность. Затем блондинка с достоинством выпрямила спину, расправила плечи и, приподняв горделиво подбородок, собралась с духом и осмысленно изрекла:
– Я решила вершить добрые дела. Отдам свой рождественский подарок соседке снизу. Она бедная, одинокая девушка! – с этими словами жена встала из-за стола, отодвинула стул, прошла к трюмо, взяла в руки коробку, обернутую золотистой мятой бумагой с пышным бантом, и молча вышла за дверь. Муж недоуменным взглядом проводил жену, поднял пустой стакан, налил виски, выпил залпом, грохнул его с силой об стол и вышел вслед за ней.
Ликуя и клокоча от радости, я взвился под потолок, пролетел сквозь него и оказался на крыше. Тут же стремглав вернулся вниз и ринулся в квартиру моей незнакомки. О-о нет! То, что сейчас происходило на моих глазах, не может понять ни один живущий на земле человек. Меня не испугал вид крови, не впечатлила вспоротая кожа, меня поразила беспечность, с которой совершился этот поступок! Поступок, достойный вандалов! Поразила легкость и наплевательство, с которыми человек готов оборвать земную жизнь. Вам не осознать того, что творилось в моей душе там, на этой убогой кухне с потертыми полами и тускло светящейся лампой. Передо мной умирала тайна жизни. Мы все знаем, как умереть, но не знаем, как родиться заново. Мне надоело обманывать самого себя, будто жизнь призрака прекрасна! Не верьте! Там бесконечность и одиночество! Мы все совершаем ошибки, но такие роковые, которые невозможно исправить, такие – нет… не стоит…
На лестничной клетке раздались шаги. Наконец-то они спускаются. Перед дверью послышался неуверенный шепот – малышка вбежала в квартиру, позабыв закрыть входную дверь. Раздался негромкий смех, и супруги, улыбаясь, заглянули в кухню:
– Катрина! Где ты? О, Боже! Катрина! Как ты могла?! – послышалось тихое шуршание шелкового голубого платья и глухой стук выпавшей из рук коробки. Молодая белокурая женщина медленно сползала по стене, проваливаясь в беспамятство.
Так я узнал твое имя – Катрина!


Катрина

Катрина открыла глаза: белый потолок, длинные, вытянутые вдоль него лампы, ровный, неяркий свет. В памяти смутно пронеслось испуганное лицо соседки, чужие голоса, чьи-то незнакомые ноги в тапочках, края белых халатов, недовольные фразы и приятное забытье.
Повернула голову вправо: на стуле, сложив руки замком, сидит санитар. Серьезный парень, на вид лет двадцати трех, темные волосы зачесаны назад, брови сдвинуты, губы сжаты, одет в белый халат. Молча, пристально смотрит на нее. Катрина закрыла глаза, снова открыла. Санитар встал, вышел в больничный коридор и тут же вернулся, толкая перед собой инвалидную коляску.
– Сейчас утро или вечер? – тихо поинтересовалась Катрина.
– Какая вам, собственно, разница? – молодой человек отбросил одеяло, ловко приподнял ослабевшую девушку и небрежно усадил в инвалидную коляску. – Но, если очень интересует, – на дворе вечер.
Больше не произнеся ни слова, санитар вывез Катрину из палаты в длинный, безлюдный коридор, остановил коляску у серебристых раздвижных дверей, нажал на кнопку подвального этажа и бодрым голосом сообщил:
– Резервация специально для вас!
– Какая резервация?
– Не волнуйтесь, вскоре увидите.
Тихо шипя и изредка лязгая железом, лифт остановился, двери раздвинулись, и Катрина оказалась лицом перед потертым табло с кнопками. Дверцы закрылись.
– Оформление документов, услуги морга, катафалк и четыре носильщика, плюс гроб, покрывало, белые прелестные тапочки, тонковаты, правда, для вас бесплатно!
– Что вы несете? – в голосе Катрины послышалось недоумение.
– По нашим данным, вы, Катрина Кролл, вскрывали себе вены. Вскрывали ведь?
– М-м… да… вскрывала…
– Из этого следует, жить не желаете. Милости просим к нам!
– К кому – вам? – глаза Катрины, не взирая на слабость, расширились от напряжения.
– Могилку будет кому благоустроить? – санитар подавил негромкий смешок.
– Какую могилку?
– Вашу, конечно! Не мою же! Могу недорого предложить венки, ленты, кресты. Скидку сделаю, – санитар склонился к самому уху Катрины, – оградка есть великолепная, пятьдесят процентов сброшу.
– Что за бред вы несете, вы кто? Санитар?! Вы не видите – я живая! Отвезите меня немедленно обратно! – Катрина сделала попытку встать из коляски, но парень удержал ее, положив руки на плечи, и мягко осадил назад.
– Не переживайте так. Мы уже приехали, – и остановил инвалидную коляску перед белыми широкими дверьми.
Катрина подняла голову вверх и прочитала на табличке крупные печатные буквы: «МОРГ».
Санитар открыл двойную, широкую дверь, и на Катрину пахнуло подвальным холодом, формалином и… смертью. Синий свет парализовал дыхание. Взгляд Катрины уперся в чей-то большой палец пожелтевшей ноги. Чей это палец? Желтовато– синее тело прикрыто простыней, но большой палец ноги с неровным, щербатым, огрубевшим ногтем не исчезает и по-прежнему торчит, перетянутый неясного цвета веревкой и биркой с номером на конце.
– Что вас так поражает? – санитар вкатил инвалидную коляску в помещение морга и как-то натянуто засмеялся. Оставил Катрину в непосредственной близости с покойным и направился к столу, на котором в безупречном порядке разложены незнакомые Катрине инструменты, своим ужасающим видом напоминающие средневековые орудия пыток в подвальных застенках «святой инквизиции». Катрина попыталась сдвинуть инвалидную коляску с места, близость покойного наводила на нее ужас, но коляска не двигалась, слабые силы девушки не дали результата, и она осталась неподвижно сидеть на месте.
– Вы напуганы? Чем? Умерев, человек перестает быть человеком с именем, ему присваивают номер, который записывают на во-от такой бирочке, – молодой человек вытащил из кармана белого халата пластмассовую бирку, – привязывают его на палец ноги или на руку, кому как больше нравится! Получается, человек рождается с табличкой на руке в роддоме и уходит с табличкой на ноге. Философия…
– Вы зачем меня сюда привезли? – Катрина съежилась от холода, тело начала бить мелкая дрожь, она обхватила плечи руками, голос предательски дрогнул. – Вы не санитар! Да?! Ты маньяк! И не приближайся ко мне!
Катрина вскочила из коляски, в надежде выбежать за дверь, но силы подвели, и ей пришлось упереться рукой об алюминиевый стол, на котором невозмутимо лежал покойный. Невольно Катрина всмотрелась в синее, обезображенное лицо, выглядывающее из-под небрежно наброшенной простыни. В глазах обессилевшей девушки застыл немой ужас. Санитар подбежал к ней, пытаясь подхватить под руки, но Катрина в исступлении закричала:
– Не подходи ко мне!
– Но вы же, Катрина Кролл, не желаете жить, к чему такое волнение? Отдайте ваши органы больным, несчастным людям, которые в отличие от вас очень хотят жить!
– Хочу! Не отдам! – в голосе Катрины внезапно появились новые силы и жизнеутверждающие нотки, не вызывающие никаких сомнений.
– Хочу? Не отдам? Чего вы хотите, что именно не отдадите? Объясните подробнее и подпишите, пожалуйста. – Санитар вытащил из кармана халата белый лист бумаги и шариковую ручку, усмехнулся и протянул девушке. – Пишите, пишите! Я, Катрина Кролл, такого-то года рождения, хочу жить, очень хочу жить, еще раз повторите, я пошутил, не надо повторять! Пишите дальше: органы свои люблю, дарить никому не желаю, нуждающимся не завещаю, не передаю. Не смотрите на меня так, пишите, пишите!
Катрина, сдерживая дрожь, положила лист бумаги на ледяную металлическую поверхность стола рядом с покойным и вывела подрагивающей рукой неровные буквы: «Я, Катрина Кролл, жить желаю, свои органы никому не завещаю и не передаю».
Санитар ловко выхватил листок из ее рук, подавил негромкий смешок и усадил вдруг обмякшую Катрину обратно в инвалидную коляску. Достал откуда-то красный плед, укутал ноги девушки и поспешно вывез ее из дверей морга. Катрина молчала, пока санитар вез ее по длинному подвальному коридору к серо-стальному лифту. Послышался негромкий, плавный шум и останавливающий движение щелчок – лифт подъехал, раздвинул двери.
– Да не волнуйтесь вы так! Бумага, вот она, подписана, сейчас верну вас на место в палату, и вы погрузитесь в глубокий, безмятежный сон. – Санитар улыбался ни к месту и вообще был необычно радостен и весел, сжимая бумагу, подписанную Катриной, в руке.
– Я не усну. – Катрина откинула голову назад и тяжело выдохнула.
– Уснете сном младенца… Мы сейчас успокаивающий укольчик сделаем. – Молодой человек достал из кармана все того же халата небольшой прозрачный шприц и легко втолкнул коляску в застывший лифт.

Катрину разбудил шум за дверью, звонкие голоса работающего медперсонала, уверенные шаги, бряцанье инструментов, шуршащий звук колес носилок, катящихся по гладкому полу. Она повернула голову на небольшой жесткой подушке и приоткрыла глаза. Яркий, солнечный свет, падающий через оконное стекло, ослепил жизнерадостными лучами.
Катрина сонно зажмурилась, желая прикрыть лицо рукой. Перебинтованная кисть болела и не слушалась. Остатки сонливости улетучились, и Катрина отчетливо вспомнила все.
– Боже… как я могла…
В голове, словно картинки из страшной книги, пронеслось: отчаянье, холодная, безлюдная ночь, кухня, нож, соседи, смеющийся медбрат, палец, опоясанный биркой, красный плед, подписанный лист бумаги и провал в небытие. Морг… А был ли морг? Похоже на сон… или бред. Катрина осмотрелась, ни красного пледа, ни инвалидной коляски не видно. Могло ли присниться такое?
Дверь в палату приоткрылась, вошла пожилая медсестра в синем халате, сделала укол, улыбнулась, оставила на тумбочке несколько таблеток и вышла. Катрина приподнялась на кровати, осмотрелась по сторонам. Пустые, ровно застеленные одеяла, соседок нет. В пустой палате она одна. У медсестры был синий халат, а у ночного санитара белый…
– Скорее всего, морг мне приснился в полубреду. Но как явно…
Катрина посмотрела на перебинтованную руку, вспомнила о несчастной любви и своем разбитом сердце и как только собралась погрузиться в меланхолию – дверь распахнулась, и первое, что она увидела, был большой букет из пестрых цветов с торчащими острыми листьями в разные стороны, а из-за них выглядывающее, счастливое, широко улыбающееся лицо ночного санитара.
– О, нет. – Катрина натянула одеяло до самого подбородка.
– Я пришел извиниться за вчерашнее представление. В некотором роде я переборщил, но объяснюсь позже! Александр! Зови меня просто Александром! Глядя на цветы, мы расцветаем изнутри, поэтому, Катрина Кролл, я решил преподнести тебе этот прекрасный букет в качестве извинения, чтобы твое сердце наполнилось позитивными эмоциями! Обрати внимание на яркость букета! Красные герберы, сине-фиолетовые ирисы, желто-оранжевые розы и сочные зеленые листья не дадут заскучать тебе в этой белой унылой палате! Я уговаривал флориста в цветочном магазине сделать букет поярче для юной, прекрасной девушки! Оригинально, не правда ли?! Ах, да! Чуть не забыл! Вот два билета на балет! «Щелкунчик», тебе, надеюсь, нравится балет?
Санитар по-хозяйски поставил банку с водой на тумбочку, погрузил в нее веселый букет и вытащил из кармана халата два глянцевых билета:
– Билет на балет! Точнее, два билета! Состоится через двадцать пять дней, этого времени будет достаточно, чтобы тебя выписали, ты окрепла, прониклась ко мне теплыми чувствами, душевная боль притупилась, и ты могла бы составить компанию такому замечательному парню, как я, и посетить со мной незабываемое культурное мероприятие.
– Я с вами на «ты» не переходила, – Катрина еще больше потянула одеяло на себя.
– Неправда, ты первая перешла на «ты» еще в морге, назвав меня маньяком. Но я обыкновенный медбрат.
– Необыкновенный медбрат…
– Вообще-то да, необыкновенный, я лучший.
– И нахал…
– Здесь апельсины, сок и разная мелочь, способная утолить голод. Ах, да, ты не сможешь очистить самостоятельно апельсин. Нет ручек – нет апельсина. Я вернусь после обеда и очищу их специально для тебя. А сейчас убегаю, дела! Думай о балете!
– Вы, Александр, сумасшедший?
– Спорное утверждение. Рука перебинтована у тебя, а не у меня. Я работаю, а ты лежишь здесь в ожидании психолога, – Александр посмотрел на часы, – через тридцать минут он будет здесь.
Александр скрылся за дверью, и Катрина не успела вставить в его многословную тираду ни одного слова. Наступила тишина, и девушка осталась одна.
Она растерянно повертела в руках два билета, оставленные Александром. Балет «Щелкунчик» в двух действиях. Музыка: Петр Чайковский, либретто… Невольно всмотрелась в изящных, невесомых балерин. Обутые в пуанты, в белых балетных пачках, сложив руки над головой, склонили головы перед Королем. Катрина вспомнила сюжет сказки: бой между игрушками и мышиными войсками, храбрый Щелкунчик вступает в единоборство с Королем мышей, Король мышей повержен, мыши в ужасе разбегаются. Что было дальше? Нескладный Щелкунчик превращается в Принца, девочка становится Принцессой. Снежинки обращаются в цветы, в стране детства, как всегда, светло, легко и празднично. Дальше… Что было дальше? Король мышей их преследует… Но в решающем поединке Щелкунчика с Королем мышей раздосадованный, побежденный Король срывает маску, и все видят доброе лицо Мастера. А в жизни? Катрина встряхнула головой.
Какие мыши?? Какой Принц? Какая Принцесса? Вчера она совершила безумство, проявила эгоизм, самовлюбленность и трусость. И ведь на самом деле могла оказаться на месте того покойника на холодном столе морга с пластмассовой биркой на пальце! Что бы она заставила пережить собственную мать! Вчерашний эгоизм окончательно застелил глаза! Лишь бы мама не узнала! Лишь бы не узнала. Скорее всего, так и будет, мама давно живет в другой стране и доверяет своей «взрослой, умной, самостоятельной» дочери. Прости меня, мама, прости, прости, прости! Я безумная эгоистка! Что доказала? Кому доказала? Тому, кто даже не заметит моей смерти? Неблагодарная, глупая, легкомысленная и жестокая! Как теперь смотреть в глаза соседям? Знакомым? Вся моя жизнь превратилась в одну большую несуразность, вырвалась, словно обезумевшая лошадь без поводьев, и несется вскачь в неизвестном направлении.
Как снова взять поводья в свои руки? Как не поддаваться отчаянью и унынию? Будто кто-то шептал мне в ухо: «Выхода нет, любви нет, дальше будет лишь хуже». Зачем я поверила этому шепоту? Истерзала себя мерзким кровопусканием. Наверное, Александр был прав, отправив меня в морг. Не такой он и сумасшедший, сумасшедшая я, Катрина Кролл. Катрина взглянула еще раз на радужный, многокрасочный букет у кровати, ощутила легкую пахучесть соцветий, залюбовалась буйством красок и зажмурилась.
Чувство стыда разрослось в груди, сожгло ненужные мысли, вытеснило боль любовного разочарования. Захотелось спрятаться от всего мира, чтобы никто никогда не узнал о ее глупом поступке. Катрина накрылась одеялом с головой и неистово сжала в здоровой руке два билета на балет.
Разговор с психологом не принес облегчения. Катрина лежала и смотрела в потолок. Небо потемнело, солнце ушло, на город опустились сумерки.
Дверь тихо приоткрылась, и в палату осторожно заглянул Александр. Катрина невольно обрадовалась, лежать в одиночестве было тоскливо и… страшно.
– Куда вы меня на этот раз повезете? В морг или на балет?
– Я пришел сдержать свое обещание и очистить для тебя апельсины, – голос Александра был на удивление спокоен и серьезен. Он взял стул, поставил его вблизи кровати у тумбочки и достал из пакета ярко-оранжевый шарик, подбросил апельсин в руке и добавил: – Ничего не говори, ни о чем не спрашивай. Я хочу рассказать тебе одну историю.
– Конечно, пришел вечер, и вы не смогли сдержаться, чтобы не прийти и не попугать меня страшными историями на ночь.
– В некотором роде да, – молодой человек улыбнулся, пропустив мимо ушей сарказм Катрины. – Ты просто лежи и слушай, говорить буду я и … чистить апельсины. Где тарелка? Вот она… Когда мне было семнадцать лет, я полюбил ночные клубы. Казалось, это лучшее, что может быть: позитивные люди, громкая музыка, лучшие диджеи. Я погрузился в вихрь эмоций, забыл о времени, для меня существовали только танцпол и огромная сцена. Для интенсивного отдыха и веселья мне хватало боулинга, бильярда и зажигательных танцев до утра. Очень полюбив клубы и их непринужденную атмосферу, я обрел там новых друзей, девизом которых была фраза: «Бери от жизни все! Лови кайф!». Ночная жизнь, неоновые огни, техно-музыка, движения в такт, стройные девушки, потягивающие коктейли в мягких креслах, – все это мне нравилось. Учеба отошла на второй план, да что говорить, временами я о ней вообще не вспоминал. С предками, казалось, разговаривать не о чем, они казались мне скучными, замороченными жизнью и вообще не умеющими правильно проводить время. Я перестал общаться со старыми друзьями, посчитав их занудными типами. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но в один из вечеров ко мне подошел приятель из клуба и заговорщицки улыбаясь, предложил, озираясь по сторонам, маленькую белую таблетку на ладони. Я колебался, но знакомый на моих глазах съел две штуки, уверяя меня, что ничего страшного не произойдет, они поднимут мне настроение и добавят энергии на танцполе. Недолго думая, я последовал его примеру. После этого помню неоновый свет, темный танцпол, в глазах размытые очертания людей. А потом неожиданно возникшее откуда-то из темноты суровое лицо отца. Мой отец врач. Таким, как в тот день, я не видел его прежде никогда. Он долго-долго, внимательно и пристально смотрел в мои покрасневшие, мутные глаза, мне хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю под его молчаливым взглядом. Затем он медленно произнес, оттачивая каждое слово: «Ты мог подохнуть, словно пес, в своей блевотине». И усадил меня в инвалидную коляску, сохраняя молчание всю дорогу. Я не решался о чем-либо спрашивать. Отец привез меня в морг.
– Теперь я понимаю ваше пристрастие к моргам, – Катрина протянула здоровую руку к желтым апельсиновым долькам. Александр заботливо подал ей тарелку.
– Слушай дальше… Он вкатил инвалидную коляску в помещение, где проходит секция покойных, и сказал: «Здесь, мой дорогой сын, происходит важная работа. Одной из задач патологоанатома является оценка эффективности и правильности проводимой при жизни больного терапии. Проще говоря, вот эта молодая женщина умерла при родах! И никто ничего не смог поделать! Она умерла, давая жизнь такому же мальчишке, как ты! Твоя мать тоже мучилась при родах, давая жизнь тебе, идиоту! Ее практически вытащили с того света! Ради чего ей стоило переносить эти мучения? Чтобы ты, сопляк, подох под забором, словно дрянной пес?! Хочешь подохнуть? Тогда иди сюда! Смотри и слушай, что тебе скажу! Не порть свои юные, здоровые органы просто так, а подари их ей! Или вот ей! Вот эта девочка очень хотела жить, и ее родители безумно хотели, чтобы она осталась жива. Каждое движение давалось ей с трудом, звали ее Полина, она любила белого потрепанного зайца из плюша, которого называла Доктор Зая. Глаза Полины были большими, красивыми и очень грустными, я их запомнил! Ей бы пригодились твои почки, у нее не развилась бы дистрофия сердечной мышцы, отек легких и недостаточность кровообращения! Так что, если надумаешь в очередной раз подохнуть, сынуля, сделай это с пользой для общества, чтобы твоя безмозглая жизнь спасла другую. Спасла того, кто цепляется за жизнь, всеми возможными силами превозмогая отчаянье и боль, по-настоящему желая жить! А теперь докажи своему отцу, что ты не совсем безнадежен, продержись в моем отделении в качестве уборщика хотя бы неделю. И тогда я, быть может, передумаю препарировать тебя собственными руками!».
– И сколько ты продержался? – Катрина забыла съесть апельсин.
– Держусь до сих пор, правда уже не в качестве уборщика. Параллельно учусь. Мы же с папой не только больницей живем, в горы ходим, на рыбалку ездим, в пещеры спускаемся. Ты была когда-нибудь на рыбалке? – Александр собрал в горку оранжевые шкурки, собрал их в ладонь и бросил в целлофановый пакет.
– Не была. С тех пор всем пациентам этого отделения ты устраиваешь экскурсии в морг?
– Не всем. Это была первая, исключительно для тебя.
– Получается, мне сказочно повезло.
– Просто ты была такая хрупкая, красивая, беззащитная… Я сидел, смотрел на тебя и думал: «Ну почему же такая, как она, не хочет жить?». Ешь апельсин. И рискнул вечером, отвезя тебя в подвальное помещение морга. Скажу честно, я волновался. Искренне прошу прощения за наглую импровизацию. Готов компенсировать цитрусовыми. Я еще немного играю на гитаре, могу исполнить серенаду под больничным окном.
Катрина рассмеялась:
– Извинения приняты. Но в твоем рассказе… ты не совершал попытки суицида.
– Правда? А на мой взгляд, тот образ жизни, который я вел, и был медленным, растянутым, планомерным суицидом. Ну вот, я выполнил свое обещание – очистил для тебя все апельсины, разломил их на дольки, угощайся, а мне пора. Увидимся завтра. – Александр поднялся со стула, поправил белый халат, добродушно улыбнулся и направился к двери.
– До завтра, – слабо улыбнулась Катрина, провожая его взглядом.
Выходя, Александр обернулся:
– Не забудь, ты подписала мне бумагу…
– Этого я не забуду никогда…
Дверь закрылась, и Катрина осталась вновь одна в палате, наполненной запахом цитрусовых. На тарелке лежали желто-красные дольки, только теперь Катрина заметила, что они сложены в виде улыбающегося солнышка.
Ночь опустилась на город, в отделении наступила тишина, звуки замерли. Катрине нравилось молчать. Она ощутил, как становится тоньше тяжесть в грудной клетке, а на смену этой тяжести приходит что-то новое, пока необъяснимое, но наверняка очень положительное, светлое. Впервые за последние три дня Катрина погрузилась в спокойный, ласковый сон, согретая апельсиновым солнышком на тарелке.