Рассказы

[Ликка]

Память

Наша школа трёхэтажная и выкрашена в розовый цвет. Школьный двор обнесён забором, вдоль него сдают двухкилометровый кросс.
С одной стороны школу окружают финские дома с садами, а с другой стороны лежит болото. В садах растут фрукты, весной это алча и абрикосы, а осенью гранаты, айва и инжир. На переменах школьники бегают к садам и обирают с заборов фрукты. У нас это называется «бодать».
Болото очень большое, периодически оно полностью пересыхает, а потом заново наводняется. Болото называют «прудом». В пруду водятся лягушки и головастики. В младших классах мы бегали на переменах к пруду. В чистой воде прибрежных лужиц видны плавающие головастики. Они очень смешные, и их можно зачерпнуть вместе с водой сложенными ладонями.
В разных концах двора много деревьев: акации, сосны, тополя, финики и маслины.
С соснами у нас связано много игр. Из свежих сосновых иголок можно делать бусы и серёжки. Капельки сосновой смолы мы собираем спичками в пустые спичечные коробки. Отвердевая прозрачные капельки мутнеют и продолжают хранить чудесный запах. Совсем маленькими, ещё детсадовцами, из рассохших сосновых шишек мы делали уточек. В сосновых шишках много вкусных семечек. Из сухих шишек мы их выбиваем об асфальт, а из свежих выгрызаем и выковыриваем, отчего руки и лицо становятся грязными и липкими. Свежими шишками можно рисовать на асфальте вместо мела, а опавшие сухие иголки мы собираем для игры в «домики» - так у нас называются «дочки-матери».
На спортивной площадке много турников, есть лабиринт и вкопанные в землю резиновые колёса. На турнике можно повиснуть «обезьяной» - на одной руке, а вторую продеть через ногу и засунуть указательный палец в рот. Так делают самые маленькие – дети не старше 9-10 лет. Лабиринт и колёса тоже интересны для игр малышей.
В школьном дворе есть пожарный чан. На острове их много – пожарных чанов разной формы и размеров, у нас ведь добывают нефть и газ.
В чане мы набираем воду для мытья полов во время дежурств в классе. В туалете вода бывает невсегда, воду качают по расписанию.
У нас редко идёт снег, и лежит недолго. Обычно снег выпадает ночью, покрывая землю тонким слоем. Перед началом занятий в школьном дворе лепят снежки и просто радуются снегу, не спеша в здание. На переменах в такие дни нас не выпускают на улицу.
Когда мы наконец выходим из школы после уроков, от снега уже почти ничего не остаётся. Мальчики лепят снежки из снежной грязи и льда и швыряют ими в визжащих девочек.
В тёплое время года на переменах в школьном дворе играют в резинки и классики, а на футбольном поле мальчишки – кто первый успеет занять место – гоняют по песку мяч. После 20-минутной игры в футбол они возвращаются на урок грязными, взмыленными, потными.
Из окон школы видно море.

В нашей школе два сектора: русский и азербайджанский. Это два по сути непересекающихся мира. Дети из азербайджанского сектора хорошо понимают и говорят по-русски, но между нами ничего общего. Мы редко разговариваем друг с другом и никогда не играем вместе. Нам ничего не стоит оскорбить своих ровесников из азербайджанского сектора, и они платят нам тем же. Такое же положение вещей во дворе, в лагере, в музыкальной школе... К своим ровесникам-азербайджанцам из русского сектора мы относимся как к равным, ничто не мешает нам дружить и играть вместе.


Ни в русском, ни в азербайджанском секторах нашей школы не было параллельных классов. Только в год моего поступления нас, первоклашек, набралось очень много. И в середине сентября класс разделили на два. Недостающих нескольких человек – недоросших шестилеток – привели из детского сада. Моя подружка так и объясняла всю дорогу свои тройки тем, что невольно отстала от программы в самом начале, не сумев наверстать позже.
Наша первая учительница – Людмила Петровна. Она строгая и добросовестная. Но в ней нет тепла к людям и чуткости с нами, детьми. Это тоже в какой-то степени, наверное, повлияло на характер нашего класса. Наш класс очень недружный, мы часто ссоримся, а мальчики грубы друг с другом и девочками.
Мне запомнилось начало занятий в уже разделённом классе. Меня удивляет одна девочка. Её зовут Эльнара, у неё густые, пышные волосы. Она очень спокойная, но чем-то очень сильно отличается от нас, чем – не могу понять. Я спрашиваю у Людмилы Петровны:
- Почему Эльнара такая?
- Она дебильная.
Ответ учительницы семилетнему ребёнку о его же сверстнике.
В поведении Эльнары нет ничего ненормального, по-своему она даже умна. Просто ей трудно даётся учёба и она действительно отстаёт от нас.
Эльнару очень скоро окрестили «бараном», ей здорово достаётся от нас, особенно от мальчиков. Постепенно мы, девочки, стали мягче с ней обращаться, даже принимали во все свои игры, но человеческого уважения от нас она так и не увидела.
Наши мальчики очень распущены – без мата никто из них не разговаривает, им ничего не стоит ударить девочку. Бьют обычно незащищённых девочек – из проблемных, сложных семей. Чем старше становятся мальчики, тем более жестокими становятся избиения. Мальчишка может начать бить девочку за любое слово, пришедшееся не по вкусу. Одним-двумя ударами девочка швыряется на пол, а потом её бьют ногами. Бьют долго и остервенело. Оттащить озверевшего парня от девчонки очень трудно – наши мальчики в 12-13 лет очень крепкие и спортивные. После избиения жертва поднимается с пола пошатываясь, лохматая, в грязной, извалявшейся форме. Спустя какое-то время двое спокойно разговаривают друг с другом.
Наш класс жесток, жесток как бывают жестоки дети и простонародье. Взрослые образованные люди гуманней, их жестокость циничней и изощрённей.
Наш класс жесток, но всё-таки мы все дети и – одноклассники. Мы много времени проводим вместе, в том числе после занятий, бываем друг у друга: девочки ходят только к девочкам, а мальчики к мальчикам. Девочки много читают, мальчики к книгам равнодушны.
С четвёртого класса у нас новая классная руководительница. Её зовут Реной Ахмедовной, она ведёт у нас азербайджанский язык. В конце урока она читает нам сказки или что-то рассказывает. Рена Ахмедовна нас много ругает – за грубость, плохое поведение, грязь в классе. Она передразнивает наш разговор друг с другом, и мы смеёмся. Своим обращением с нами она не унижает ни нас, ни себя, и мы это чувствуем.
Мой класс вызывает у меня странное, двоякое чувство: он непохож на классы, которые показывают в кино и о которых пишут в книжках, мы даже отличаемся от других классов в нашей школе – неуравновешенностью, слишком большой внутренней склочностью, какой-то уязвимостью, у нас много детей с большими проблемами дома. Но я привязана к своему классу, мне нравится ходить в школу. Я проучилась на острове семь лет, последние три года школа – в Ставрополе и Ереване – была мне безразлична.

[Ликка]

В цеху

Наш цех расположен на третьем этаже. Лестницы в подъезде прохладные и сумрачные. Здесь странный запах – пахнет чем-то лежалым и мышами.
Двери в цех обычно запирают изнутри на замок. Двери металлические и надёжные. Сюда ведь часто наведываются менты и ОМОН.
В цеху производят носки. Сначала их вяжут на станках, потом прошивают и, наконец, придав форму на плоских утюгах, упаковывают.
От утюгов валит пар. В цеху всегда жарко. Даже в морозные дни мы работаем в летних майках.
На упаковочном столе стоит магнитофон. Он большой и побитый. Его постоянно таскают по цеху. Из-за него начинаются скандалы. Работать без музыки в течение двенадцати часов тяжело. На магнитофоне крутят кассеты: русские, чувашские, армянские, узбекские, таджикские... и ловят радиостанции. Магнитофон включен на предельную громкость и слышен со двора. Когда на территории фабрики появляется ОМОН, мы выключаем магнитофон.
Готовые носки мы складываем в коляски. Коляски лёгкие и удобные. В них удобно перевозить готовые носки, дремать в ночную смену, катать детей – редких гостей цеха.
Из окон видна железная дорога. Видны электрички и поезда. Они едут в Москву.
В цеху часто возникают скандалы. Скандалят упаковщики, не поделив между собой носки – работа сдельная, скандалят швеи – каждая старается снабжать прежде всего своих земляков, свара может начаться всего лишь из-за невпопад сказанного слова. Разборки переходят в драку. Дерущихся разнимают, остальные не отрываясь от работы с интересом наблюдают.
В конце смены один угол цеха бывает завален пакетами с готовыми носками. Пакеты укладывают друг на друга. В семь часов приходит Юсуф. Юсуф – грузчик. Он загружает тележки и увозит носки на склад.
Юсуф таджик, он очень красивый и злой. Юсуф ненавидит всех. Он видел войну, голод, смерть близких. Юсуф очень сильный, и когда у него плохое настроение, с бешенством лупит по всему, что попадает под руки – по пакетам, по огромному подвешенному в коридоре грузу для боксирования, ногой по стене...
В первой половине дня двери цеха распахиваются и из цеха вывозят носки – тележку за тележкой. Или завозят нитки.
Моё место с самого края, ближе к дверям помещения, где мы работаем. Я слежу за дверями в цех, за тележками, за Юсуфом и Серго... Я срываюсь с места и, промчавшись через коридор, выбегаю из цеха. Меня уже никто не останавливает, и редко делает замечания Рузанна – хозяйка цеха. Привыкли все, кроме Юсуфа – за спиной я слышу его озлобленную матерщину. Он моложе меня, живёт с русской девчонкой, часто её бьёт и считает всех женщин испорченными.
В подъезде холодно, я натягиваю жакетку – я её заранее повязала вокруг пояса.
Совсем немного времени, недолгая встреча, каждому нужно возвращаться к своей работе.
Я как всегда и рада, и смущена – по лестнице всё время кто-нибудь поднимается.
Иногда я прибегаю заранее и вижу, как поднимается на этаж лифт. Поднимаются маленькие круглые окошки – а в них знакомая кепка и твоё лицо.
Ты часто посмеиваешься над моими руками – они в чёрной краске, когда приходится работать с окрашенными носками. Краска въедливая, с тяжёлым запахом, она не смывается в течение двух дней. «Перемазалась, как маленькая!», - с мягкими модуляциями в голосе говоришь ты.
Иногда вместо Юсуфа тележки вывозит Марат. Вы с удовольствием поддеваете друг друга. Обоим хорошо даётся насмешка, друг с другом вы не церемонитесь. Позже один на один я отчитываю обоих.
Мне трудно даётся жизнь и работа на фабрике. Моё положение и будущее так неопределённы! Но я счастлива, во мне много надежд и радости - это нередко чувствуют окружающие. А ещё у меня есть ты.
Между нами разница в возрасте в двадцать лет, и я никогда не связывала своё будущее с тобой. Я просто любила тебя с самых первых дней, не задаваясь вопросом: а что же будет дальше? Фабрика, цех, лифт, мастерская, остановка, рынок, дорога... Меня кормили счастьем с кончика ножа, но я была рада и этому, и принимала происходящее как должное. Такое легкомыслие и эгоизм простительны малым детям, не знающим боли.
Ко мне хорошо относятся в цеху, поддерживают при необходимости хозяева. Но у меня нет друзей, я замкнута и всё время чем-то выделяюсь. Больше всех удивлена я сама: как я сюда попала?
Всех удивляет эта странная дружба, о ней много говорят, но никто ничего наверняка не знает. «Никто ничего не понял», - сказал мне Марат после твоей смерти. Меня не интересовали сплетни за моей спиной, просто мне хотелось хоть ещё раз с кем-то поговорить о тебе, услышать хоть что-то о тебе, о том периоде – хоть на мгновение воскресить тебя.

Я помню первый раз, когда оказалась на фабрике и попала в цех. Цех оглушил меня шумом станков и грохочущим магнитофоном. Я не понимала, как могут слышать друг друга люди, здесь работающие. Работая они переговаривались, смеялись, шутили... Я не собиралась сюда больше приходить – так поступали многие новички после нескольких часов пробной работы. На следующий день я вышла на работу, через месяц перешла сюда жить. С фабрики я уехала через два с лишним года.

[Ликка]

Сёстры

Марьям семь лет. У неё очень светлая кожа, яркие глаза и губы и красивые волосы до плеч: светлые, с золотистым отливом, вьющиеся.
Марьям застенчива и серьёзна, её движения угловаты. С детьми она смелая и решительная, но взрослых явно побаивается, особенно чужих – неармян.
Марьям привезли в Подмосковье из армянской глубинки. Два года тому назад она не знала по-русски ни слова, сейчас же хорошо понимает и свободно говорит, делая редкие ошибки. Всё это время её водили в садик.
Марьям знает много песен и стихов. Проходя по общежитскому коридору и заходя на кухню, она всё время что-то напевает или читает нараспев.
Марьям хорошо подготовили к школе и ей нравится учиться. Закончив уроки, она даже вечерами бродит по коридору с букварём, читая его на ходу. Марьям держит букварь высоко – она близорука и коридор плохо освещён.
В школу волосы Марьям красиво собирают, по общежитию же она обычно ходит с распущенными и взлохмаченными кудрями.
Марьям не признаёт чужой помощи и самостоятельно справляется с материнскими поручениями. Она умело моет под краном зелень и варит кофе. Взобравшись на край детской кроватки, уверенно успокаивает младшую сестрёнку или, догнав её в коридоре, обхватывает и тащит в комнату.
Кристинке год с небольшим. Она родилась в России. Кристинка непохожа на сестру. Она темноволосая и без боязни идёт на руки к чужим и незнакомым взрослым людям. В Кристинке уже начинает проявляться лукавство и своенравие.
Кристинку часто можно встретить в коридоре и на кухне. Она убегает от матери, заболтавшейся с соседками. На этаже много армянских семей, женщины в основном не работают и, управившись с домашним хозяйством, с удовольствием проводят время за разговорами и кофе.
Падая Кристинка редко плачет, сама поднимается и продолжает путешествие. На кухне за ней присматривают и к плитам не подпускают – плиты раскалённые, с кипящими кастрюлями.
Девочек ласково, в шутку называют Машкой и Кисо.
Летом мать увозит дочек домой, на родину. Их город стоит около большого, глубокого озера с очень холодной водой.
Для девочек, как и для многих других детей, родиной становится Россия – страна, где они живут и растут, учатся на языке, которым не всегда хорошо владеют родители, где у отцов хорошие заработки, а у матерей нет регистрации и при проверке ОМОНа они вынуждены с детьми уходить из общежития.
Большинство таких детей вырастает россиянами, неимеющими российских паспортов. Они были привезены из республик малышами, их слишком рано оторвали от родного уклада и корней. Родной язык для них – это язык семьи и родственников. В лучшем случае они малознакомы с родной грамматикой, в худшем – не знают даже алфавита. Они не стремятся на родину и видят своё будущее в России. Незапланированное возвращение в родные городки и сёла может обернуться трагедией: за год до окончания русской школы невозможен переход в национальную, а других в округе нет.
Марьям, Кристина, Геворк, Гагик, Гриша, Джуля, Володя, Сатеник... – это армянские дети, растущие и выросшие в России. Дети армянских провинций, плохо знающие родной язык и свободно овладевшие чужим; дети, чья жизнь – общежитие, работа родителей, ОМОН и менты, российский класс и друзья, близость Москвы и мечты о будущем... А родина – это собственная квартира, бабушки и дедушки, память о раннем детстве и летние поездки, периодичность которых зависит от родительских доходов.

[Юлия]

Каждый Ваш рассказ звучит необыкновенно живо, и хочется его перечитать, окунуться в него снова и снова. Ваши рассказы проникнуты тем человеческим теплом, которого, наверно, немножко не хватает всем форумчанам. Чувствуется огромный жизненный опыт, наблюдательность, интерес и любовь к людям и к жизни...
Спасибо, Ликка. То, что Вы пишите, действительно здорово

[foxman]

Каждый Ваш рассказ звучит необыкновенно живо, и хочется его перечитать, окунуться в него снова и снова. Ваши рассказы проникнуты тем человеческим теплом, которого, наверно, немножко не хватает всем форумчанам. Чувствуется огромный жизненный опыт, наблюдательность, интерес и любовь к людям и к жизни...
Спасибо, Ликка. То, что Вы пишите, действительно здорово

... ну, для начала может за всех форумчан расписываться и не будем... Работать и работать автору еще над своими творениями... кажется корреспондент должен хоть в чем-то отличаться от писателя, либо писатель от него. А так не плохо местами, для иностранца даже хорошо.

[Юлия]

... ну, для начала может за всех форумчан расписываться и не будем...

Я ни за кого не "расписываюсь", а выражаю свое мнение.
В большинстве прочитанных мной историй форумчан звучали темы одиночества и проблем во взаимоотношений - отсюда мысль о том, что многим не хватает человеческого тепла. Я просто пишу про общее впечатление, оставшееся после прочитанного.
P.S. foxman, Вы имеете образование, связанное с филологией, журналистикой и пр. - т.е. рассматриваете рассказы с позиции профессионала?

[Ликка]

Cпасибо.

[Ликка]

А так не плохо местами, для иностранца даже хорошо.

Метко подмечено, только слова надо использовать по назначению и историю своей страны знать лучше.

[Ликка]

Качели

Это была огромная, редко пересыхающая лужа болотистого типа. Лужа была захламлённой. Самым интересным в мусоре были большие ржавые пружины. Летом мы цепляли пружины за сандалии и называли кандалами.
В лужу мы заезжали на велосипедах. Велосипеды у всех были трёхколёсными. У Ани – красный, у Димы – зелёный, у обоих – со звонками. Мой велосипед был обычным, маленьким.
В конце лета привезли песок и ракушки и ссыпали кучами рядом с лужей. В песке было интересно строить туннели. Ракушки попадали в обувь и привычно кололи ноги: с нашей стороны берег острова был ракушечным, и по пляжу мы ходили, тихонько «ойкая».
Лужу засыпали и обложили огромными белыми кирпичами. Получилась треугольная площадка. Детская площадка. У нас во дворе появились качели.
Восемь пар качелей: широкие светлые доски, грубо сваренные и выкрашенные в кричащий жёлтый цвет поручни, перекладины, подпорки.
Первые годы летними вечерами на качели выстраивались очереди. Дети стекались со всего квартала и соседних финских домов.
На качелях катались сидя и стоя на доске, в одиночку, парами. Самые отчаянные крутили «солнышко». Из нашего дома «солнышко» крутили девчонки из средних подъездов – дом был длинным, восьмиподъездным. В средних подъездах жили многодетные азербайджанские, лезгинские и татарские семьи. Их компания была старше нашей. Девчонки были высокими, стройными, горластыми. Они взмывали на качелях высоко, с каждым разом всё выше и выше. Наконец качели вставали вертикально над перекладиной, а в следующий взлёт опускались с другой стороны. Зрители начинали считать обороты...
С качелей часто срывались дети, обычно самые маленькие. Падали с плачем под качающиеся доски, разбивали лбы, макушки, затылки. В летний период в квартале то и дело встречались малыши с перевязанными головами.
Раскачавшись на качелях, мы спрыгивали с них. Рассчитать прыжок не всегда удавалось – удар сиденья приходился по затылку.
Воскресное утро начиналось со скрипа: это были качели. Время от времени их смазывали, но очень быстро они опять начинали скрипеть – тонко и визжаще. Качели эксплуатировали зверски, без передыха. Металлические поручни не выдерживали нагрузки и срывались. Их приваривали до тех пор, пока это было воможно. Когда из строя полностью выходила очередная пара, её обламывали, выкорчёвывали из земли и тащили на свалку. С каждым годом качелей становилось всё меньше.
Последний раз на острове я побывала в пятнадцать лет. Выйдя ранним утром на балкон, я увидела, как супружеская чета выкорчёвывает и тащит на свалку последнюю пару качелей. Их сын накануне расшиб голову.
Качелей больше не было. И моё детство тоже закончилось.

[алиска]

Да-да, я тоже помню вот такие солнышки не знаю как у других, а у меня с возрастом появился страх перед ними вот уж точно сейчас ни за что бы солнышко не сделала а там в детстве на раз два
спасибо